по сей день, мир этот был жутковатым, как будто за приветливыми, сулящими уют рисунками Баумгартена скрывалась окутанная мраком, зловещая немецкая душа.
Это была та самая гостевая комната, где во всегда запертом шкафу тридцать лет спустя обнаружились упомянутые орудия унижения – уже после смерти деда, на чьих похоронах в Кампене на Зильте бабка, моя бабушка, его жена, обладательница бронзового креста немецкой матери за пятерых рожденных для фюрера детей – в том числе мою мать – упала на колени на краю открытой могилы, душераздирающе вопя и рыдая. Подожди, восклицала она, слегка варьируя слова исландской помощницы по хозяйству Сигридур, подожди, мой любимый, скоро и я спущусь за тобой в могилу!
Там, в Кампене на Зильте, через несколько улиц от нас, издатель Петер Зуркамп продал свой дом с такой же соломенной крышей Акселю Шпрингеру, чтобы на вырученные деньги купить права на немецкий перевод «В поисках утраченного времени» Пруста, – отличная сделка, на мой сегодняшний взгляд. В доме Шпрингера я тоже нередко живал под самой крышей и по ночам мочился там в раковину, укрепленную на стене, потому что мне неохота было идти по коридору в туалет; я проделывал это так часто, что раковина начала вонять, и я бутылками лил туда жидкое мыло, моющее средство и мужские духи, чтобы заглушить вонь. Я боялся, что Аксель Шпрингер вышвырнет отца из дому, если выяснится, что я всё время писаю в раковину. Дело в том, что отец, когда бывал на Зильте, всегда жил у него, поскольку ненавидел тестя с тещей. Они как были нацисты, так нацистами и остались, говорил он, и отказывался с ними даже здороваться; вот почему на Зильте он всегда останавливался с нами у Акселя Шпрингера и никогда – у моего деда дальше вниз по той же улице в сторону дюны Уве, примерно там, где Геринг в свое время потерял кортик в колоснике. Ибо всё, что не допускается в сознание, возвращается как судьба.
И вот пока гости, пришедшие к матери на восьмидесятый день рождения, искали выход из Винтертурского психиатрического стационара, когда саму ее уже отвели обратно в крошечную палату, в ее, так сказать, камеру, с кроватью, стулом и окном из непробиваемого стекла, на нее нашло просветление, момент кристальной ясности сознания, вероятно, под влиянием встречи в фойе психиатрической клиники с сестрами и братьями, с которыми она не разговаривала двадцать лет, и она рассказала мне, присевшему на краешек кровати, взяв ее руки в свои, о торговце велосипедами в Итцехо, который ее насиловал.
Ровным голосом, робкими, тихими словами ребенка, она рассказала мне, что произошло с ней в одиннадцать лет в Северной Германии, в Итцехо, что ее насиловали снова и снова, на что я расплакался и, плача, обнял ее со словами, что теперь она в безопасности, тут, в Винтертуре, в закрытом психиатрическом стационаре, ей ничего не грозит, не нужно бояться, и что со мной случилось то же самое, тоже в одиннадцать лет, только, соответственно, в 1979 году, в канадском интернате. Она всегда это знала и верила мне, откликнулась она, еще тогда, просто она не могла об этом говорить, совсем