инстинктов толпы, напоминавших разнузданные нравы древнего Рима), Юлиан слушал лекции по риторике и грамматике, забываясь в огромной библиотеке с тысячами свитков, читая или наблюдая в тиши, как склонившиеся над пергаментом переписчики воспроизводят шедевры эллинского духа.
Констанций приставил к нему педагогом христианского софиста Гекеболия – мрачную личность, с огромным мастерством поворачивавшего от христианства к язычеству и наоборот, в зависимости от господствовавшей идеологии. Повинуясь указу императора, этот сребролюбивый учитель старался (наряду с придворными) ограничить непокорную одаренность своего ученика, используя догматы христианской метафизики в том виде, как их выражали новые богословы. Учение же софистики Юлиан считал несоответствующим своему серьезному характеру, поскольку Гекеболий имел обыкновение использовать примеры с мелодраматическим концом вместо того, чтобы обращаться к современным событиям. Однако его учеба у лаконичного Никокла была весьма результативна. Этот мудрец, которого его знаменитый собрат Либаний, несмотря на их профессиональное соперничество прозвал «жрецом Справедливости», преподавал Юлиану критику текста, этимологию, грамматику и лексикографию, метрику, просодию, историю, географию и мифологию, а также искусство стихосложения, которым он не пренебрегал, будучи императором. Насколько богаче была эта духовная пища по сравнению с той, которую давали ему соглядатаи в Макелле! Поэтому впоследствии в «Воззвании к Совету и Народу Афинскому» Юлиан сетовал, что его оставили без образования.
Однако от наслаждения высокой словесностью и изучения риторики Юлиан время от времени испытывал пресыщение. Теперь его снедало желание причаститься к верованиям, которые дали бы ему объяснение мира несколько отличное от лицемерной нравственности официального христианства с его посмертными воздаяниями в раю или в аду, к верованиям, которые соответствовали бы его тайным чаяниям. Он жаждал, чтобы перед ним открылись более широкие горизонты, жаждал постичь во всем драматическом величии эту переходную эпоху религиозного синкретизма*, удерживавшего в равновесии многонациональное общество империи в ее попытках достичь психологической реорганизации и соответствия духу времени, свергнув с престолов старых идолов, не утверждая однако при этом веры возведением на престол новых идолов. В головокружительной смене божеств на пьедесталы, где возвышались некогда понятные и простоватые боги греков и римлян, эта эпоха возвела кумиры Анатолии, звереголовые божества египтян и ассирийцев, кошмарные фригийские образы, иранских духов, желая в своем маловерии распознать таинство жизни, в то время как христианство мобилизовало своих самых мощных апологетов, желая убедить эту эпоху, что жертвенник «неизвестному богу» был предназначен для его Бога. В определенный период солнцепоклонничество перса Зороастра, оказавшее влияние на евреев, познакомившихся с ним в изгнании, завладело бы ойкуменой, если бы христианство