свои дневники публиковать не только разрешают, поощряют даже». Потом Голобородько проклял Лаврова за публикацию дневника, пожелал, чтобы черт его побрал, чтобы черт каждую ночь по душу Лаврова приходил, а десять детей (или сколько там он наплодил) вокруг него стояли и от черта защищали. «В антракте, – продолжал Голобородько, – с какой-то дамой афиши читали, по-английски он еле читает, прочитал „Swan Lake“ как „Сван Лак“, а когда дама его поправила, нахохлился весь и сказал, что с ним такое бывает, все-таки он знает двенадцать языков, и один другому правильно читать мешает». После этого Голобородько открыл окно и нецензурно в него выругался, весь красный от негодования.
С тех пор ничего и не запомнилось, вскоре он исчез, это, правда, было странно, обычно он звонил мне, когда сеанс переносился, или, я помню, один раз я пришел, а на двери была приклеена скотчем умилительная записка «Пациентики! Из-за форс-мажоров сеансы переносятся на четверг. Ваш любимый Д. В. Голобородько». В общем, он пропал, не оставив весточки, и я только надеюсь, что с ним все хорошо, и Д. В. Голобородько обязательно найдется, что это окажется еще одним чудачеством, что он решил пешком пройтись до Кургана или до Екатеринбурга в какое-то паломничество, скажем, к Уралмашу. Не знаю, я надеюсь, что все обойдется.
Больше ничего я припомнить не могу, но сейчас, дописав последнюю историю, я как-то истощился и увидел, что цель не достигнута. Я думал, что вот, в своих текстах – и в тех, что я хотел писать, и в тех, что надо было писать, – я как-то выражу тот вопль, но никому, кто видел, по-настоящему не нравилось: тяжело читать, жестковато написано. Да, я всегда сознательно пытался обкорнать язык, лишить его всяких красивостей, потому что мой язык – это язык боли, зуда, может быть, какого-то аллергического, грубоватый, шершавый, как у кота, язык. В книжном попалось как-то удивительное заглавие «Демонтаж красноречия», и я подумал: «Да, ведь я всю жизнь этим и занимался», и книгу не купил. Поймите, эти слова выливались из раскаленного свинца, наполнившего мою голову, я не собирался никого развлекать, если это и выходило по ходу, это не было ни целью, ни задачей. Это вы должны были спасти меня, а не я вас, ведь это я упал в пропасть, заглядевшись, а не вы.
Я и не пишу, а только отправляю шифровки, Штирлиц, ждущий трамвая, Соколов и Ерофеев, почти не читал в страхе, что у них все то же, но гораздо раньше. Ни к чему записывать сны, они стали слишком рациональны. Почему я взялся за четвертую «книгу», отправив три в стол? Потому что травмирующая первопричина не устранена, нельзя вот так удалить законы природы, я знал когда-то девушку, она стала асексуалкой, пропустив через свой мозг слишком много соционики, Фрейда и психологии из пабликов, это была деградация, за которой было больно наблюдать, она отвергла бы всякую помощь, Голобородько не смог бы ей помочь, еще бы, в пабликах-то лучше знают, а эти воспоминания Ремизова о революции, вероятно, правдивые, но не особо ценные: а я такого-то во сне видел и такого-то во сне