отчасти. Выскочить из себя, как зверок, совсем еще не значит подняться над собой; это и сказал Мизгирю, добавив, что многие – ткнул он в скудные вариации голых бабьих тел наподобие сортирных – как раз наоборот еще глубже в животные свои, предельно к тому ж обобщенные формы залезают, в инстинкты онанистические, тут не то что лики, но даже лица стираются…
Его новознакомец, на которого, собственно, он и пришел, с этим охотно, не ломаясь, согласился, но указал на другую, цветом рамок выделенную экспозицию с космическими какими-то ландшафтами и странными, демоноподобными фигурами, в них проступавшими, не совсем бездарное, стал объяснять было – себе прежде всего объяснить, как оговорил он…
– Тогда другой здесь выставки не хватает, – сказал Базанов и Але тоже, подошедшей к ним с подносиком, книксен изобразившей: угощайтесь, мол. – Выставки комментариев к этому… ну, в виде пристройки, что ли. Подозревать стал, грешник, что искусство комментирования, толкования сейчас куда выше, пожалуй, чем само это… – Он все никак не мог подыскать слово к обозначению того, что видел. – Ну, сами-то как бы все это назвали?
Мизгирь расхохотался – глухим с придыхом хохотком; глядя на него, засмеялась и Аля, в темное затянутая платье, предназначенное вечеру, строго белела шея и глубокий вырез, жемчужно засветились ровные, только мелковатые, может, зубки.
– Да ч-черт его знает!.. – проговорил Мизгирь, отсмеявшись, будто и сам озадаченный весело этим вопросом; принял фужер с подноса. – Убей бог, не знаю! Живописью тут мало что назовешь, верно… но ведь и не надо все к ней сводить. Главное, изобразить, пусть даже палкой на песке. Можно в тыщу какой там, я не знаю, раз написать прекрасно – буханку на полотенчике, скажем, или стакан воды, а лучше водяры – запотевший… ну, или другую какую потребность свою воспеть, восславить. Бабу ту же во всех подробностях – прямо с натуры, с собственной раскладушки. А можно иное поискать в себе, покопаться – в подсознаньи хотя бы, в чуланах его темных… о-о, кладовка эта еще та – богатейшая, бездонная! Пусть себе копаются, роют! Пусть хоть один из десяти этих, – он не очень-то почтительно махнул дланью своей длинной на гуляющую меж стендов и декоративных мольбертов с полотнами, немногую для такого зала публику, больше самих же художников, кажется, – из сотни один докопается до чего стоящего – и то, как говорится, хлеб…
– Смысл не потерялся бы. Закапывают больше, затаптывают.
– А вы хотите во всем видеть смысл? – довольно равнодушно спросила Аля, поставила поднос на низенькую кушетку у стенда, присела рядом, обнажив разрезом платья круглое крепкое колено. Вместо ответа он только улыбнулся.
– Аля, не задавайте человеку пижонских вопросов! – шутливо, но и бесцеремонно прикрикнул на нее Мизгирь, и он увидел, как мгновенно блеснули гневом и погасли ее глаза, как порозовела высокая скула. – Оставьте их для второй выставки… для пристройки вышеупомянутой, там они будут в самый раз. Там можно что угодно спрашивать и как угодно отвечать – так? – обратил он смеющиеся глазки к Базанову. –