Ольховская, которую те, кто считал себя её друзьями, звали между собой Любушкой, была явно не в настроении. Откинувшись на мягкий пуфик, она, словно в какой-то прострации, наблюдала за танцевальной площадкой ресторана, где в безконечном танце эпатировал её верный мачо. Танцевал он самозабвенно, отдаваясь танцу полностью, без остатка, как умеют немногие мужчины, но как танцуют все мужчины Кавказа. Песню сменяла другая, потом следующая, потом опять, но Зурабчик, не ведая усталости, выплясывал, меняя под такт мелодии, Ламбаду на что-то похожее на Брейк Дэнс, а потом на лунную походку Джексона, потом на Испанку, и опять, и снова, и снова. Без остановки.
Любушка одним глотком допила вторую Кровавую Мери, и наконец-то почувствовав в голове некий хмель, щёлкнула официанту: – Повторить.
– Блин, ё-маё, ну какого хрена потащилась сюда, могла бы отбабахать роскошный приём, как никак пятьдесят пять. Юбилей. Нет, вспомнила эту дыру.
Мысли, медленно сменяя одна другую, ворочались в слегка опьянённой черепной коробке, и, не успев додуматься об одном, тут же уступали место другому.
Она открыла для себя этот ресторанчик почти сорок лет назад, когда тот был ещё захудалой рюмочной. Потом его трижды перестраивали, объединили с первым этажом, потом со вторым, и теперь он весьма и весьма престижен. А тогда. Тогда просто рюмочная в подвальном помещении. Правда тусовались в этом полуподвале не запойные алкаши и работяги, а в основном студенты, чьими общагами было забиты окрестности. Здесь было хоть и стоя, но демократично: заказывай, ешь, пей, главное не дерись. И всё. Можно петь песни, курить, спорить, всё остальное в общем можно. И они спорили и пели песни. Спорили про любовь, про то, как жить, куда идти дальше, а пели, – что только не пели. Пели про алюминиевые огурцы, про сидение на красивом холме, про город золотой. И про многое, многое другое. Жизнь только начиналась, и казалась вечной…
Здесь она познакомилась со своим первым мужем. Что он здесь делал? Красивый, умный, не пил, не курил, дарил цветы. А как пел! Ах, как он пел, этот единственный генеральский внучок, всегда с лёгкой улыбкой, молчаливый и загадочный, мастер спорта по плаванию. Каким ветром его сюда занесло?
Поженились быстро, а уже через год, вернувшись с соревнований из Риги, она не смогла открыть дверь в их кооперативную двухкомнатную, подаренную дедом. Не смог открыть и вызванный из ЖЭКа слесарь: – Изнутри голубушка, на засов заперто. Извиняй золотце.
Ладно соседи пустили, залез через лоджию. Когда Любушка вошла в квартиру и увидела…
В общем, очнулась она от резкого запаха нашатыря, и больше в ту комнату не заходила.
– Типичная передозировка, – бросил, пробегая мимо, походя, дядька в белом, а она сидела в каком-то дремотном состоянии и задавалась себе: – Как же так? Ну как же так?
И больше всего её сотрясал, буквально колотил изнутри не вопрос, как он стал нариком, хотя и это было непонятно. Они жили вместе, были вместе почти всегда, и как так, как она не видела, даже не почувствовала, ну хоть каким-то краем. Как? Она этого не понимала. Ведь она знала наизусть всё его тело, каждую родинку, каждую ранку, каждую ямочку..
Её поразило, что они все, все вчетвером, были голыми, абсолютно голыми. Она, девчонка из провинциального, тогда ещё никому не известного молдавского городка, воспитывалась в строгих, очень нравственных понятиях, она и замуж вышла, будучи девочкой, это в двадцать то лет. И вот тут они все голые. Два парня, две девушки…
От того брака у неё осталась двухкомнатная квартира, гараж неподалеку и пятёрка. На похоронах она долго – долго плакала. Не могла, никак не могла остановиться. Потом подошел генерал. Обнял, прижал к себе, и она почувствовала, как внутренняя боль начала сгущаться, сконцентрировалась в одном месте – под сердцем. Заметалась, заметалась, ища выхода, потом нашла щелку и выплеснулась – красная от ярости, и потянулась вначале ярко огненной кометой, переходя в плоскую и извивающуюся ленту. Еще миг, сверкнул чёрный в оперении красного хвост, и стало легче. Боль ушла…
С кладбища они возвращались с генералом под руку. Её довезли домой – не захотела идти на поминки, и она смутно помнила, как генерал поднимал её на лифте, заводил в квартиру, улаживал в кровать. И когда она, согревшись под одеялом, открыла глаза, он сидел на стуле, рядом с кроватью. Она взяла его морщинистую руку и положила себе на грудь.
– Спасибо, Алексей Григорьевич, – почти неслышно прошептав, провалилась в сон, долгий, спокойный, лечащий. Проснулась через сутки уже другим человеком.
А генерал её не обижал и, похоже, очень, по-своему, любил, как дочку, как внучку. Денег подкидывал. Приглашал к себе на праздники. Она его к себе, так и общались, перезваниваясь порой по телефону. Хороший был мужик, фронтовик, орденоносец, к Романову в кабинет вхож. Горбачев его уволил, почти сразу после Романова. Потом она пригласила Алексея Григорьевича на свою вторую свадьбу, и старик искренне был рад за неё. А она его тоже любила. И если бы не столь разительная разница в возрасте…
Любушка отвлеклась от мыслей: блин опять пусто, и подозвала