заниматься их продажей, но теперь знал уже, что так будет – этого не избежать.
Придется – по всем признакам чуял я, что сделается вот-вот совсем невмоготу, настолько хреново, что забудешь напрочь о чести всякой, достоинстве, святости и любви, сгрузишь благородные тома в клеенчатый баул и потащишь, из последних, жалких выбиваясь сил, на толкучку, чтобы отдать за бесценок прекрасно все видящей, понимающей и презирающей тебя бесконечно антикварной моли.
Склеенная кое-как, самокрутка развалилась окончательно; я, тяжело подняв болью ломаемое тело, пошел, приволакивая ноги, к книжным полкам. Долго, отстраненно-прощально разглядывал я временем освященные корешки, потянул наугад один из томов – подержать напоследок в руках, наугад же раскрыл где-то посередине – и тут же, левую руку кинув к давшему сбой сердцу, замер. Замер и продолжал стоять – а книга в правой тряслась все сильнее. Не может этого быть. Зажмурившись и постояв так с полминуты, я поглядел снова – она была там. На желтоватой и глянцевой, с ятями, странице, зеленела неярко-буднично купюра в сотню долларов – новая совсем купюра.
Поверить я не мог и решил, разумеется: вот она, «белочка». Пора бы уж появиться и забрать с собой. Ну ладно – не привыкать. Я устроил книгу на стол, пополз в ванную, голову сунул под холодную воду и держал, сколько возможно – иногда помогало. Но вернувшись, видел купюру снова и, руку протянув, потрогал: она вполне была осязаема.
И тут же – заработали, завертелись колеса взбодренной памяти – вспомнилось, что сам я и припрятал заморскую бумагу в Толстом с месяц где-то назад, когда держался довольно долго и смог кое-что заработать. Были, были они, трезвые периоды – но все короче делались, реже и нежелательней.
Признав, наконец, ее существование, держась по-прежнему за левую половину груди – сердце стучало дерганно, лихорадочно, жадно, выпрыгивало-просилось сердце наружу – я сел на край вытертого предельно кресла и долго, тщательно изучал чудесный лик Президента – и заплакал, а ведь последний раз делал это в далеком, нереальном почти детстве.
Слезы редкие скатывались по деревянным щекам… В ступоре, в недвижимости полнейшей сидел я, разглядывая купюру, а дверь балконная хлопала и хлопала, дребезжала настойчиво стеклом, как будто отсчитывая истекающее время жить…
И виделось слева и сверху: всклокоченное, трясущееся, грязно-вонючее существо, от которого ушла когда-то жена, и еще не одна женщина, да и все вообще, кто знал его… Когда-то во многом и многими уважаемое, но оставленное сейчас даже друзьями существо – ведь сам он их продал и пропил. Существо, которое и жить-то не особо желает, потому как разума ошметками способно еще понять: всем оно отвратительно, никому не нужно и понапрасну лишь занимает территорию Земли.
Слева и сверху виделось замечательно: сейчас, пригладив-причесав кое-как вздыбленно-жесткие волосы, кое-как одевшись, уйдет