застыл. Это господин Дагерр, зашептал он, не двигая губами. Его воспитанник, работает над прибором, который запечатлеет сей миг на пластинку, покрытую тонким слоем светочувствительного йодида серебра, и вырвет его тем самым из потока быстротечного времени. Пожалуйста, не двигайтесь!
Гаусс сказал, что хочет домой.
Совсем недолго, прошептал Гумбольдт, минут пятнадцать всего, прогресс уже налицо. Еще недавно это длилось значительно дольше, на первых сеансах он думал, что не выдержит позвоночник.
Гаусс хотел было увернуться, однако седенький старичок вцепился в него с неожиданной силой, бормоча: сообщить королю! Посыльный припустился бегом. Потом, видимо, чтобы не упустить мысль, Гумбольдт добавил, что надо пометить касательно возможности разведения тюленей в Варнемюнде, условия кажутся подходящими, проверить и доложить ему завтра! Секретарь записал.
Ойген, выбравшийся, прихрамывая, лишь теперь из кареты, извинился за то, что они прибыли в столь поздний час.
Здесь никакой час не считается ни слишком поздним, ни слишком ранним, пробормотал Гумбольдт.
Здесь речь идет только о работе, и она должна быть выполнена. К счастью, еще достаточно светло. Не шевелиться!
Во двор вошел полицейский и справился, что здесь происходит.
Потом, прошипел Гумбольдт, не разжимая губ.
Имеет место скопление лиц с неизвестными целями, заметил полицейский. Всем следует разойтись, иначе он вынужден будет принять положенные в таком случае меры.
Гумбольдт в ответ буркнул, что он камергер.
Что такое? склонился полицейский, не расслышав.
Камергер, повторил секретарь Гумбольдта. Придворный сановник.
Дагерр потребовал от полицейского, чтобы тот вышел из кадра.
Полицейский отошел, морща лоб.
Во-первых, этак каждый может сказать, а во-вторых, запрет на скопления касается всех. А этот – он ткнул пальцем в сторону Ойгена – явный студент. А тогда это и вовсе уж щекотливое дельце.
Если он тотчас же не уберется отсюда, предупредил секретарь, то наживет неприятности, какие ему и не снились.
Полицейский, подумав, сказал, что в таком тоне нельзя разговаривать с лицом казенным. Он дает им еще пять минут.
Гаусс, застонав, вырвался на свободу.
О нет! вскричал Гумбольдт.
Дагерр притопнул ножкой. Такой момент – и навсегда утрачен!
Как и все другие моменты жизни, спокойно заметил Гаусс. Как и все другие.
И в самом деле: когда той же ночью Гумбольдт – под заполнивший все жилые помещения храп Гаусса в гостевой комнате, принялся с помощью лупы исследовать медную пластинку, он ничего на ней не обнаружил. И лишь через какое-то время ему почудился там некий неясный клубок привидений, словно бы воспроизводящий какой-то подводный ландшафт. Посреди всего – рука, три башмака, плечо, обшлага мундира и мочка чьего-то уха. Или что-то другое? Вздохнув, он выбросил пластинку в окно и услышал, как она глухо шлепнулась о землю двора. Несколько секунд спустя