У нас с конца прошлого века до двадцать четвёртого года этого вообще мрак был. Прошло ведь! А мы восемь годков всего лишь во мраке, обижаться нам грешно.
– Как мы легко о Родине! – произнесла с укором её мать. – Вроде тех оболваненных юнцов, что восклицают: «Истина дороже Родины!». Абстрактная, расплывчатая, переменчивая в пространстве и во времени истина им дороже единственного во Вселенной образа жизни, без которого они сами обращаются в нечто абстрактное, расплывчатое, переменчивое! Отправить бы их в такое место, где ни добра, ни зла, ни трудолюбия, ни лени, ни трезвости, ни безрассудства, а одни лишь голенькие истины, живо вспомнили бы о Родине!
– Что ты меня Родиной всё тычешь, мам! – возмутилась Алла. – Люблю я Родину, люблю! Только, в отличие от тебя, не идеальную, а какая есть, понимаешь? Ты просто не хочешь себе сознаться, что не в Родине дело, а в ностальгии по привычному, которое ты в своё время поругивала крепко, а когда ушло, вдруг мило стало.
– Поругивала я любя, как поругивают родного человека, – возразила Алевтина Владимировна. – А теперь чужое торжествует, и это чужое я не поругиваю, а отвергаю. Мне вот даже эти эрзац-продукты в глотку не идут, потому что все они не русские.
– He все, мам. Селёдка вон, – Алла кивнула на тарелку с сельдью. – не русская тебе?
– Не русская, – нарочито по-детски беспомощно произнесла Алевтина Владимировна. – Канадская это селёдка, доченька, продавщица мне сказала.
– Ну и что! Канадскую селёдку съешь, нерусской что ли станешь?
– Господи, какой же ты ещё ребёнок! Неужели ты не понимаешь, мы же превращаемся в колонию!
Разговор принимал характер семейного спора между матерью и дочерью. Обе они немного рисовались в споре перед гостем, а он искусно делал вид, что потрясён их умом и эрудицией.
В двенадцатом часу ночи Левенцов объявил, что ему пора домой, а то завтра на работу.
– Шутить изволите, молодой человек, – возразила Алевтина Владимировна. – С разбитой головой, и на работу! Я как врач прописываю вам постельный режим минимум на неделю. Больничный я сама оформлю. Сейчас постелю вам на диване в библиотеке.
Заснул Левенцов быстро, но в четвёртом часу утра проснулся с болезненно ясной головой. В голове крутились мысли об изобретении. Перевести мысли на что-нибудь полегче не удавалось. Мыслительный аппарат помимо воли продолжал анализ сделанного им открытия. И вдруг Левенцов замер, задержал дыхание: мыслительный аппарат нашёл принципиальную ошибку в сделанных вчерашней ночью выкладках. Изобретённое им, как он и предчувствовал, опять «перпетуум-мобиле». Левенцов вздохнул было с облегчением, но голова заработала ещё интенсивней, доискиваясь теперь ответа на вопрос, настолько ли ошибка принципиальна, чтобы отвергнуть казавшийся таким блистательным вариант. «Да будь ты проклято моё проклятие!» – выругался он и, с яростью перевернувшись с боку на бок, вдруг застонал от боли в рваном ухе. Боль была изрядная, а ругнуться