Тени стали длиннее, темнота – гуще. Робкие да пугливые забились вглубь, похрабрее да посмелее сели у шестка. Огонь в печи погасили, закидали золой, для верности похлопали сверху, разровняли руками, все погрузилось в сумрак и тишину. Принесли старую рыжую, словно пылающий огонь, медвежью шкуру и постелили перед очагом. Принесли старый, затупившийся костяной топор и подвесили к жестяным бляшкам убранства шамана. Покачнулись тени, сгустились сумерки, все затаили дыхание.
Затем шаман Чачыгыр Таас три раза едва коснулся бубна, извлекая глухой, тревожный рокот и несколько раз, подобно взвывшему от голода волку, откуда-то из нутра идущим утробным, пронизывающим голосом, протяжно и жадно зевнул.
Будто спросонок, прерываясь, спел протяжный тойук, благословляя и прощаясь со священным огнем, родимым домом, родной землей. После чего, повергая людей в ужас и трепет, принялся уничижать себя невероятно, дабы снискать расположение духов; не узнавая досточтимый средний мир, отрываясь от кровной родимой земли, возносясь в высокое священное небо, запрыгал-заскакал он, камлая, затряс, замотал головой, впадая в неистовство…
Зазвенели бубенцы, залились колокольчики, загремели глухо железные бляшки, затрепетала бахрома, зарокотал бубен, из самой глубины чрева, извлекая жадные прерывистые звуки, запел шаман неистово, заплясал одержимо.
Когда из-под золы вспыхивал огонек непотухшего угля, все вскидывали глаза на Чачыгыра Тааса…
Видели они тогда, что он действительно поднимался в далекую страну, холодный край – лицо его было мертвенно-бледным от холода, губы посинели, брови и волосы покрылись белым инеем. Каждый раз, когда он тряс головой, с бровей, волос, бубна, колотушки, побрякушек, бахромы слетал в дом самый что ни есть настоящий, искрящийся снег.
Голос шамана постепенно становился все более глубоким, значительным, проникновенным; мутные, бессмысленные глаза приобретали ясность, загорались огнем; ни один молодой не смог бы потягаться с ним в этом танце-вихре, в этой неистовой пляске.
Отправился он в далекий путь, не имеющий ни конца, ни края, долго добирался он, и, когда все люди оцепенели, застыли в неподвижности, дошел-таки до заветного места, рассказал о цели своей, многократно благословив, выхватил костяной топор, и, в направлении к главной матице, с громким возгласом стал рубить воздух; раздавался при этом резкий стук, будто камнем о камень ударяли.
Посыпались, звонко потрескивая, голубые искры, взвихрился снег, захрустел-заскрипел ломкий лед, засверкал яркий огонь.
Увидев это, робкие да боязливые уползли за печь-камелек, зажмурили крепко глаза и тяжко застонали. Смелые да храбрые боком-боком перебрались на левую половину дома и сбились в кучу. Только слышно было как дышат.
Шаман еще долго рубил, высекая полыхающий огонь, раскидывая вокруг густой иней, камлал, приплясывал, подскакивая, содрогаясь всем телом. Прошел первый испуг и люди стали перешептываться, тихо переговариваться.
«О!