думаю, об этом ты осведомлен. Они прошлись по нашим территориям, как саранча. Саранча, вооруженная «Маузерами» и закованная в стальные кирасы. Форт Во сдался быстро, я бы сказал, слишком быстро. Они пытались бороться, но общая измотанность и тяжелая ситуация сделали свое дело. Немцы продвинулись, хотя и незначительно.
Об этом я знал из разговоров врачей. Знал также и то, что Эмиль намеренно растягивает рассказ. Как будто поэт или писатель, он пытается подвести все к кульминации и оставляет самое интересное «на потом». Он хочет, прибив меня к земле скорбными вестями, закончить все новостью, что немцы отброшены, оставив за собой Во и Дуамон, они отошли к начальной диспозиции, а мы, победившие в этой схватке, живем и ожидаем нового витка событий.
Я ошибся.
– Несмотря на все это, – заканчивал рассказ Эмиль, – нашу роту ничто не спасло. Те, кто мог стоять на ногах, поддерживали другие формирования в бою, а остальные… оказались невольными заложниками ситуации. Пятой артиллерийской роты больше не существует, Альбер. Мы с тобой – двое, кто остались.
Я молчал. Тягостно, неловко. Да и что сказать человеку, который, потеряв в одночасье всех товарищей, с которыми делил стол и кров, теперь пытается улыбаться? Сказать мне было нечего. В мире войны отныне он был моим единственным родным человеком, не считая Валентина, скованного болезнью. К тому же Валентин почти наверняка был комиссован и отправлен вглубь страны. В одну из ужасных, беспросветных клиник, где таких, как он, кормили баландой и приматывали к кровати с помощью бинтов…
Эмиль заметил перемену в моих глазах. Попытался похлопать меня по плечу, и я видел, что он сделал это не случайно. Обычно он избегал ситуаций, в которых изображал комика, но сейчас я видел, что это ради меня. Нарочито, неловко. Но это было не важно. Эмиль даже нашел силы рассмеяться вполголоса.
– Ох, прости! Я же не могу даже обнять товарища. Проклятые немецкие осколки.
– Прости за столь болезненный вопрос, Эмиль, но мне и правда важно знать… Каковы прогнозы врачей на твое восстановление?
Он отрицательно помотал головой. Бинты на ней держались, но не слишком крепко. От этого создавалось впечатление, что на Эмиле надета чалма, связанная с одного бока.
– Я не знаю, друг. Некоторые говорят, что я обязательно восстановлюсь, другие… что моих рук мне уже не видать. Одно я знаю точно… – он не улыбался. – на фронт нам с тобой нельзя. Да и незачем.
В чем то, я его понимал. Хотя еще год назад, если бы кто-то сказал, что война не имеет смысла, я бы убил его лично. Прямо в окопе. Приверженцами левых партий предпринимались попытки саботажа и расстройства боевого духа среди солдат, которые велись путем пропаганды бессмысленности военных действий. Я сам неоднократно слышал их, но не обращал большого внимания, считая проявлением трусости, присущей коммунистическим течениям. Каждый из нас считал, что он не подвергнется воздействию таких речей, и как только выдастся возможность, проявит в себя в бою настолько хорошо, что вернется домой национальным героем. Но реальность