хан, сидит на своём троне, в ладошки хлопает и хихикает. Весело ему, бесермену. Увидел меня, заверещал от страха. На меня уже с десяток янычар навалились. Я и их раскидал, кому-то шею свернул, кого-то мордой в пол сунул. Да разве с прорвой такой, что на меня накинулась можно справиться? По голове чем-то саданули, и скрутили меня крепко – накрепко. Но убивать меня хан не позволил. Долго вокруг меня ходил кругами, всё щупал меня, языком цокал и приговаривал:
– Корош гяур! . Корош гяур!
– Словом, через три дня от османов из-за моря их посольство приплыло на кораблях Вот им хан меня и продал в рабство. Ещё тогда меня в колодки заковали, чтобы, значит, не брыкался я. А в Кафе, где у них большой невольничий рынок есть, продали меня задорого какому-то купцу заморскому. И скитался я по морям и весям чужестранным года три, а то и четыре. Я уж и счёт годам потерял. Несколько раз пытался я от ганзейского купца сбежать, да не получалось у меня с побегами, уж больно колодки треклятущие мешали. Словом мой хозяин герр Минхен продал меня от греха подальше другому, свейскому купцу Андерсу. Ну, а тут и вы поспели.
Трофим улыбнулся во весь рот, обнажив крепкие крупные зубы. Поддел его граф очередным вопросом:
– Не забыл ли ты дорогу домой, Трофим?
– Как можно забыть? Те, кто бежит из страны нелюбимой может и сразу дорогу назад забывают, а я ведь не бежал и в рабство не по своей воле попал. Родина, мил человек, она у каждого человека одна. Как одна у человека мать, родившая тебя. Я по стране своей и сам и с батюшкой-царём, и дворней его много поездил
Трофим закинул руки за голову и с хрустом, с протяжкой потянулся:
– Привольная у нас страна, месье. Не то, что в Венее вашей. У вас как? Не успел оглянуться, а уж из одной страны в другую попал и моргнуть не успел. А у нас не так. Из Грустины нашей до края страны тартарской бывает полгода нужно добираться, да ещё полгода уйдет, чтобы назад возвернуться. Где на конях, где через переправы речные, где на лодиях вниз или вверх по течению сплавлялись. Городов-то прорва у нас, поболе чем в вашей Венее, многолюдство, известное дело от Камня уральского до океана Великого. И везде царю-батюшке слово нужно сказать, кого ободритть, кого-то наругать. Бывало приказывал он сечь кнутом нерадивых правителей местных, чтобы они народ не забижали. Бывало назначал он бояр в том или ином городе прямо из свиты своей. Да, поездил я…
Вдруг встрепенулся, напрягся тартарец. Рукой сделал он знак, чтобы замолкли все, а сам другой рукой уже нащупывал палицу, что лежала рядом с ним на лесном ложе. Насторожились и французы. Где-то недалеко от костра, вокруг которого расположились путники, уже несколько раз треснули под чьими-то осторожными шагами сухие ветки.
В те далёкие времена на берегах и Онеги и Ладоги, где промышляли торговлей купцы и свои,, и заморские, водились и те, кто охотился на самих купцов и их товары. Трофим вскочил на ноги, ухнул в еле блымающий костёр целую охапку хвороста и высокое пламя тут же ярко осветило полянку, на которой путники остановились на ночлег. А к освещённому костром пятачку уже бежали с криками и гиканьем