удешь бабочкой, или божьей коровкой,
что на джинсы твои так неловко
примостилась… И чтоб избежать потери
ты ее отпустила, открыв стеклянные двери.
«Ты будешь куковать ещё о мне —…»
Татьяне Захаровой с любовью
Ты будешь куковать ещё о мне —
не как кукушка о потерянном ребёнке.
Ты будешь вспоминать о самом дне,
когда ещё мы не были знакомы.
Мы будем вместе вспоминать коньяк
и сахар, выжатый в жаровню.
Мы снова будем где-нибудь в гостях
и утром выдоим банальную корову
на молоко, сметану и творог,
чтобы случилось что-нибудь большое,
но нас никто не пустит на порог,
и жизнь уже не кончится любовью.
«И будут ангелы купаться в облаках…»
И будут ангелы купаться в облаках,
и соловей залетный после спячки
споет о том, что в маминых руках —
тепло! И не споешь иначе…
И будут двое воевать в ночи:
страдать и плакать, каяться, мирится…
И кто-то тихо скажет – Помолчим,
пусть это все приснится нам. Приснится.
И будут песни под гармонь и под ля-ля,
и кто-то спьяну разобьет «тальянку»,
а утром, протрезвев, промолвит – «бля»
и бросится с обрыва спозаранку.
«Птица на тонкой ветке щебечет о лучшей доле…»
Птица на тонкой ветке щебечет о лучшей доле,
о заморских странах, откуда вчера вернулась.
Как намедни еще летала во чистом поле,
а сегодня семья, заботы – любовь проснулась.
Я сижу на стуле слушаю птичий щебет.
Облака проплывают в те самые дальние страны.
Подвожу итоги, где вечные «кредит-дебет»
никогда не сойдутся, что, впрочем, совсем не странно.
Как ни странны, впрочем, и мысли о лучшей доле,
но куда ни плюнь – попадаешь опять в болото —
оттого сижу на стуле, шепчу – До коле?..
А в ответ лишь птичка щебечет звонко – Чего там…
«Вот уже и облетели листья…»
Вот уже и облетели листья.
Еще немного и придет конвой
красивый, молодой, с повадкой лисьей,
качая мне на выход головой…
И будет время тикать в такт уставшей
сердечной мышцы, пробуя вперед
бежать, опережая лист опавший,
и птицу, что опять стреляют влет.
И время года будет неизвестно
до той поры, покуда до земли
не упадут снежинки повсеместно
и к югу не отбудут журавли.
И только лишь синичка на ладони
попробует обратно все вернуть,
но ты уже в «столыпинском» вагоне
и жизнь тебе отмерена чуть-чуть.
И под холодным взглядом конвоира
уснешь, как будто дома и в тепле…
И страха нет от серого мундира —
ведь есть любовь к оставленной земле!
«Здесь только лес и больше ничего…»
Здесь только лес и больше ничего…
Ну, может быть – ещё немного камни
разбросаны. Как в пыльное окно
сквозь паутину лучик проникает.
И исчезает где-то в глубине
холодного безжизненного леса,
где даже тень, сползая по стене
заброшенного дома, интересна,
как всё живое в местности, увы,
утратившей былое совершенство,
где соснами поросшие холмы
напоминают призрачное детство,
оставшееся где-то далеко,
как те холмы под толстым, толстым слоем
истории. Как-будто бы в кино
картинки пробегают ровным строем,
как облака из пункта А в пункт В
без остановок или передышек,
сыграв «прощай» на каменной трубе
и каплями пройдясь по старой крыше.
Здесь небо выпито, как раньше на троих
пилось вино – до капельки последней.