самую толстую несушку, на чурку положила, замахнулась топором. Полетела куриная голова прочь. Схватила тушу, чего делать дальше – не знает. Добро бы огород вскопать, воды натаскать, навоз откидать или сено сметать. В этом сильна и проворна. А тут чего? Перья наспех повыдёргивала и помчалась в кухню. Птицу в чугунок бросила, капустой присыпала, да поглубже в печку затолкала. Убежала двор от снега чистить. Через полчаса опомнилась, что варево в печке. Лопату бросила, стрелой в дом. Ухватом чугунок вынула, глядь, в чугуне-то не суп, а тюря пригорелая. Как гостям подавать?
Вот уж и остряпаться пора. Воды студёной плеснула в варево, авось отойдёт. Дров в печь подбросила, котелок ухватом задвинула подальше, схватила вёдра с коровьим пойлом и побежала в конюшню. Накормила, подоила, прибегает – пар из-за заслонки валит. Видать готово. Вынула чугунок на шесток, посолила да поперчила. Пора и падчерицу Наталью переодеть к праздничному ужину.
Тут гости собрались, человек десять. Расселись, во главе с хозяином по чарочке за здоровье выпили. Илья Максимович жену торопит:
– Федосья, подавай к столу, заждались уже!
Схватила хозяйка чугунок и помчалась в комнату к гостям. Хозяин крышку снял, поварёшкой зачерпнул и только хотел в тарелку налить. Глядь, а тут, батюшки свят, – курица-то неощипанная, перья торчат. Рассвирепел Илья Максимович:
– Ты почто, дура безмозглая, курицу не общипала! Из ума выжила?! Опозорить меня решила перед добрыми людьми! А ну пошла вон из-за стола! И похлёбку свою порченную забери! – да как кулаком Федосье в глаз зарядил. Взвыла горе-хозяйка, лицо руками закрыла и побежала в кухню. Наталья со страху под стол залезла, слёзы утирает, пикнуть не смеет, чтоб под горячую руку отцу не попасть.
– Гости дорогие, Христа ради, простите, не доглядел за глупой бабой. Стыд-то какой. Уж не обессудьте, ступайте по домам, нечего эту парашу ести. Тут никакая брага с холодцом не спасут.
Так новый год в доме ещё не встречали. Гостям неловко. В чужую семью соваться – себе дороже. От разгневанного хозяина лучше подобру уйти. Перекрестились на угол с иконами, тулупы с шапками наспех накинули и были таковы.
Илья Максимович злой, лицом красный, желваки ходят, кулаки сжал и в кухню. Схватил полотенце, как давай виновницу охаживать. Федосья рыдает, только успевает лицо закрывать. Выбежала во двор, муж за ней. Так до конюшни и гнал. Как она забежала внутрь, он дверь со своей стороны на крючок закрыл: – Вот здесь тебе и место, паршивка! Чтоб голосу не смела подать!
Илья Максимович такой позор простить не смог. Утром понёс вёдра с пойлом и водой скотине, тут Федосья в ноги ему кинулась, каялась, молила мужа, чтобы простил. Тот ни в какую. Сутки держал жену взаперти голодом. А как поостыл, выпустил и сказал:
– Такого позора не потерплю. Дом этот теперь не твой. До осени живи на правах работницы и только. Сенокос впереди. Спать в чулане будешь. Ни жена ты мне более.
– Так куда ж я уйду, родненький? Ой, грех-то