в аккуратнейшие, фирменные кусочки ветчины. После чего, гордый и счастливый, с добрым шматом честно заработанного окорока, возвращается за дирижёрский пульт.
Как-то отец посетовал: в их театр, в этот храм искусств, с приходом нового главрежа стали принимать кого попало. И что в театре, как нигде, профнепригодность видна сразу – взять хотя бы буфетчицу Нюсю, которая за пятнадцать лет ничему так и не научилась…
Такая ветчина, такие пироги, такой соцарт.
План ГОЭЛРО
Бабушка Оля – мама моей мамы – родилась в Питере и была у родителей седьмым ребёнком. Отец её Мортхель Соловейчик умел читать и писать, знал науку «стереометрия» и понимал чертежи. Работал он десятником – по-нашему, прорабом – на стройках империализма, по всей Санкт-Петербургской губернии. Это позволяло жить за «чертой оседлости» и даже иметь полдома на набережной Мойки. Пять её сестёр и братишка окончили гимназию и все «вышли в люди», сама же бабушка нигде не училась и прожила жизнь домохозяйкой. Когда бабушке исполнилось 16, её выдали замуж – в деревню, за отставного кавалериста, прослужившего 25 лет в каком-то казачьем полку. Кавалерист её бил и запрягал – когда в плуг, когда в телегу. В революцию бабушка от него каким-то образом сквозанула, правда, все документы остались у этого мужика. Она даже не знала, когда у неё день рождения, и в каком году родилась. Поэтому день рождения отмечала – в Международный женский день – 8 марта. Для неё это был праздник и официальный, и личный.
Несколько лет деревенского замужества не прошли даром. Хлеб бабушка резала по-крестьянски – прижав буханку к груди, ножом на себя. И, суп когда ела, – всегда подстраховывала ложку куском хлеба, чтоб ни одной капли не потерять. И пареную репу любила, и пареный горох, и на праздники – чисто по-кавалеристски – наливала себе водки в блюдечко, крошила туда ржаной хлеб и «сёрбала» отвратительную эту кашицу до полнейшего благочиния.
Кто обучил бабушку грамоте, не знаю. Скорей всего, здесь был замешан какой-нибудь ликбез.
Дедушка Яша был её вторым мужем.
…Воду мы носили из колонки, которая находилась аж на Грековской – это было в нескольких кварталах от Владимирской. В сенях у нас стоял фанерный стол, застеленный выцветшей клеёнкой, на нём – блестящий медный примус (тот самый, у которого колдовал отец, занимаясь с юными дарованиями) и два ведра с водой. Рядом со столом, в самом углу, висело бабушкино резное коромысло. На примусе часто что-то кипело, распространяя запах петрушки пополам с керосином. Бабушка умела носить вёдра на коромысле. Она считала это своё умение даром свыше и очень им гордилась. Папа, мама, дедушка и я обращаться с коромыслом не могли и носили воду «вручную», без каких-либо приспособлений.
Зато за керосином мы никуда не ходили. Раз в неделю на Владимирскую приезжал керосинщик. Он вёз на подводе испачканную мазутом, примятую в нескольких местах, чёрную цистерну и дудел в свою «керосиновую» дуду. Соседи вываливали из калиток, громко позвякивая бидонами, керосинщик презрительно орал своей лошади