мысленно забегать вперед, чтобы догадаться, чем все кончится, и отвлечься. И там, в своих мыслях, я заблудилась, как перед этим заблудилась в городе. Я то выбиралась из них и видела действие на помосте (оно все шло и шло, белые фигуры растянули прозрачную сеть и пытались опутать ею короля), то опять погружалась в смутные догадки, которые только затягивали…»
В соседнем садике собираются любители поиграть в шахматы. Они курят, щелкают часами и переговариваются. Вся прелесть – в сочетании движения и речи, в этих вариациях на одну, потом на другую тему, в неспешной повторяемости ходов и фраз, с их узнаваемостью и легкими отклонениями от предыдущих сочетаний.
«Они затрогали их насмерть…» – «Кого затрогали они?» – «То были бабочки, мой милый…» – «Кого затрогали они?» – «Их было сто, и все летали…» – «И все летали? Это зря…» Фраза – ход. Фраза – ход. Спрашивает и переспрашивает обычно тот, кто защищается.
Из их многоходовой десятиминутной поэмы я узнаю́, что где-то открылась выставка-оранжерея диковинных тропических бабочек, и в первый же день около ста красавиц были «затроганы» сластолюбивыми посетителями. Они обсуждают последние известия.
Пока к победителю подсаживается новый партнер, расставляются фигуры и фиксируются красные стрелки контрольного времени, можно смотреть поверх голов, и дальше – поверх деревьев, на вечереющее небо, которое сегодня безоблачно покровительствует игре.
Вернувшись, я сижу несколько минут в комнате, в неподвижной тишине.
Свет, угасая, медлит,
на кресле нежась.
Есть в слове «мебель»
лакированный ужас.
Рука – отраженный жест —
вытирает пыль.
– До-диез! До-диез! —
голос возник и сплыл.
На тахте старик,
умирая, кричит, —
в дверь внедрился крик
трещиной и молчит.
В сыне бунтует плоть,
зовет: пойдем,
станем есть и пить,
ибо завтра умрем.
И, от страха устав,
дверь притворив,
тихо уходит исав.
Свет истаял, исчез мотив.
Просыпаясь, я вижу в окне дерево. Жена любила деревья и всегда просила в подручном пейзаже выбрать заветное, чтобы сравнить со своим. Еще она просила научить ее играть в шахматы. Потому что в них можно играть наедине с собой. Неожиданная идея. Но так она сказала.
Иногда близкий кажется совершенно чужим. Я бы сказал, что только абсолютно близкий может показаться абсолютно чужим. Смотришь в одну точку, и она начинает удаляться… Чувствам здесь делать нечего, и тогда думаешь: если бы жизнь была вечна, то любить человека было бы не за что. И невозможно. Смерть порождает жалость любви. И жалость эта настолько велика, что пробирает любого.
Смысл любви в том, что все самые последние соринки, живые и неживые, становятся связаны воедино. Быть может, только в