Иоанновым наяву
будет усеивать улицы падаль,
будет звезда Вифлеемская падать
на разорённые ясли в хлеву.
И было:
свалившееся за клеть,
как не остывшая стеклотара,
солнце,
и Днестр,
похожий на плеть,
уже изогнутую для удара,
и отдалённый лягушечий плеск,
и тишина, как зрачок абрикоса,
стрекот цикад
и внезапная плешь
остывающего покоса,
к стихосложенью бессмысленный дар,
обречённый,
словно визит к аптекарю,
и выстрел – будто захлопнули портсигар
так,
что потом прикуривать некому.
Я встал меж ними,
где дышали
воронки струпьями огня.
И с двух сторон они решали,
кому из них убить меня.
Но не решили.
Солнце село,
изнанку леса показав.
Я спутал логику прицела,
задачу передоказав.
И снайперы,
сверкнув затвором,
лишь птиц спугнули с чёрных крон.
А я себе казался вором,
укравшим пищу у ворон.
Победа —
это первый тёплый снег,
укрывший поле, где бродили волки,
сквозняк развалин,
гильзы от двустволки,
пустой башмак
и истеричный смех
у зеркала.
И зеркала осколки,
осколки смеха прячущие в снег.
О, Господи, они тебе нужны?
Зачем тебе такая маета?
Они ещё, случается, нежны,
зато всё лучше бьют от живота,
переступая трепетную грань
за горсть железа и железный стих.
Ну что тебе от неразумных сих,
стреляющих и гибнущих от ран?
Предательство оплачено сполна.
Иуде не осилить эти суммы.
Они разумны, Господи!
Разумны!
И в этом суть.
И в этом их вина.
Разрывы.
Перья.
Облака.
Струя кровавого рассвета.
Давай-ка улетим, пока
над головой хватает ветра.
Но женщина, присев к столу,
как музыкант больную скрипку,
пронзает ржавую иглу,
вдевая выцветшую нитку,
пытаясь наскоро, к утру,
уйдя от мира, как от плена,
заштопать чёрную дыру
и на чулке,
и на вселенной.
Уже однажды пересечена
грань, за которой больше нет запрета,
и страха нет.
Всё выбрано до дна.
И лишь ночами так болит вина,
что всё плывёт.
Одна вина конкретна.
Одна вина конкретна.
И война
конкретна, как конкретны пятна крови
и небом продырявленные кровли.
Сквозь них пока не хлынула вода,
но виден Марс в своей нелепой роли
Рождественской