коврами, так что когда моих родителей приглашали в гости, протиснуться между всем этим богатством, от которого у меня разбегались глаза, было очень трудно даже мне; но в конце концов гости как-то умудрялись пролезть между столом и диваном и оказывались перед стеклянной горкой с хрусталем и разными фигурками: трубочиста с лестницей на плече, мальчика-с-пальчик и его братьев, собак и собачек, балерин, кавалеров и дам.
Этажом ниже в одной большой квадратной комнате обитала еврейская семья, где родители говорили между собой на идише и только ко мне обращались по-русски.
Этажом выше, в такой же квартире, как наша, две комнаты принадлежали профессорской семье – так эту семью называли соседи.
Потом шли еще всякие разные незапоминающиеся жильцы. На самом верху, на пятом этаже, в единственной отдельной квартире, жил детский композитор, о котором взрослые рассказ начинали так: «Один живет, у него рояль, ученики к нему часто ходят… Он, сами понимаете…» – и дальше переходили на загадочный язык мимики и жестов.
В подъезде все знали друг друга, и меня часто звали в гости то одни, то другие, чтобы угостить чем-нибудь вкусным.
– Открывай рот пошире, – говорит мне соседка с верхнего этажа, – я тебе с ложечки сливу из компота положу!
Я открываю рот навстречу ждущей меня сливе и вдруг замечаю необычайное явление: в луче солнца, который идет из окна прямо на меня и пронзает насквозь всю комнату до самой двери, плавно кружится великое множество мельчайших частиц. Они заворачиваются столбиком, лениво поднимаются и медленно опускаются, они танцуют какой-то волшебный томный танец в желтом сиянии дня.
Своим открытием я спешу поделиться дома.
– Это пыль у них, – прозаично комментирует мои восторги мама. – Просто пыли у них много.
– А у нас почему ее нет? Я хочу, чтобы и у нас такие столбики плавали по комнате!
Дети иначе, чем взрослые, относятся к жизни, и то, что взрослым кажется в ней трагически невыносимым, детьми часто воспринимается как веселая игра. Мой знакомый рассказывал мне, что самой счастливой порой его детства было то время, когда они жили в коммунальной квартире и спали за ширмами в одной двадцатиметровой комнате на семь человек. А его мать говорила, что это был кошмар.
Для меня наша квартира тоже была нормальной жизнью – другой я не знала.
К нам регулярно приходила молочница Мотя – толстая, добродушная, круглолицая, типично русская женщина. На окраинах Москвы разрешалось держать коров; молочниц, которые разносили по домам молоко, было много, и большинство жильцов пользовалось их услугами.
Молоко я не люблю и, наверное, поэтому Мотю тоже. Она долго разговаривает с мамой и бабушкой в коридоре, а я сижу в комнате и жду, когда же она наконец уйдет. Но иногда вместо Моти молоко приносит ее муж Григорий. У него нет носа – только две дырки.
– Он потому такой некрасивый, – объясняет мама, – что ему оторвало нос на фронте.
Я очень удивляюсь маминым словам: почему мама говорит, что Григорий некрасивый? Григорий высокий, с черными вьющимися