Тимофей шёл домой совсем без сил, словно всю ночь не у операционного стола простоял, а мешки с песком ворочал. «Люди не мешки, – задумчиво прошептал он и вздохнул. – С мешками было бы куда проще: принёс – скинул, принёс – скинул. А с людьми, да ещё с больными, надо поговорить, успокоить, уврачевать боль, а уж потом уложить на приготовленную койку. Хотя какая там койка. Мест не хватает даже на полу».
Полдень, а кажется, будто полночь, – настолько всё кругом мрачно и темно. В конце ноября всегда заволакивало темнотой большой город на берегу Финского залива, как будто сама природа хотела указать людям их скромное место в мироздании, но если до революции столица великой империи сияла множеством огней, то сейчас люди смертельно боялись увидеть ночью свет в окне дома. Он указывал на то, что в квартире идёт обыск.
У дверей булочной змеёй вилась длинная очередь голодных людей, переминающихся на морозе с ноги на ногу.
– Расходитесь, граждане. Хлеба не будет! – оправдываясь, кричал булочник Семён, надеясь на всеобщее сочувствие и понимание.
– Не будет?! Мироед! – в ответ народ угрожающе зашевелился, и пекарь с испугом спрятался за дверь.
Тимофей знал, что спастись Семёну не удастся, что толпа, загудев, ворвётся в магазин в поисках хлеба и в голодной ярости примется крушить прилавки и бить зеркальные стёкла витрин.
– Доброго здоровьица, господин доктор, – прошелестел за спиной тихий женский голос. Подняв голову, Тимофей натолкнулся взглядом на смущённое лицо Моти, соседской прислуги.
– Господин доктор, вы уж меня извините за плохую новость… – на этих словах сердце Тимофея ухнуло куда-то вниз и остановилось. – В вашу квартиру новых жильцов вселили.
«И только-то! Слава тебе, Господи, все домашние живы!» – Тимофей с облегчением почувствовал, что сердце вернулось на место, и нетерпеливо спросил:
– Каких жильцов?
– Мужика и бабу. Видать, из городской бедноты. За версту ясно, что прощелыги: рожи перекошены, одежонка с чужого плеча. Одно слово – мазурики. У меня на них нюх, как у собаки, – округлив глаза, доложила Мотя и выразительно всхлипнула. – В нашу квартиру тоже товарищей вселили. В комнату барина. Извозчика с женой и одну козу. Мы её в гардеробную определили. Козу-то.
– То есть как – козу? Какую козу? – не понял Тимофей.
– Обыкновенную козу. С рогами. Говорят, удойная. Они её, козу, к вешалке привязали. Блеет – жуть. Видать, ей гардеробная не нравится… Или вешалка.
– Мне бы вешалка тоже не понравилась, – пробормотал Тимофей, прибавляя шаг. «Надо посмотреть, что случилось дома: может быть, родители нуждаются в помощи?»
В этот день двор большого доходного дома на Измайловском проспекте напоминал вавилонское столпотворение. С первого взгляда понять, что здесь происходит, не было никакой возможности: истошно ревели дети, кричали женщины, ругались мужики, из распахнутых окон летели вещи. Это напомнило Тимофею пожар в доме купца Пызина, на который он в детстве бегал поглазеть. Только на пожаре люди,