на себя в зеркало над краном. Да, не красавец, но и не урод; правда, видок тот еще! Искаженные черты, морщины, желваки, и все это под буйными кудрями, падавшими на глаза. А главное, взгляд, в котором даже сейчас сверкал упрямый вызов. Ладно, проходите, нечего тут задерживаться.
Плеснуть горячей воды на зажмуренные веки, на щеки, прополоскать рот. Это чертово умывание всегда помогает. Такое с ним уже бывало – в вади[19].
Мерш отряхивался, когда ему опять скрутило желудок – от воспоминаний. Пулеметная дробь – так-так-так! – и вот уже деревня в огне, ребятишки с простреленными головами, карательные операции, электрический провод, засунутый в рот алжирцу, – «чтоб глотку прочистить»… Целая эпоха… Скорей снова умыться – как будто этот ужас можно смыть теплой водой…
Шатаясь, Мерш вернулся в зал и еще издали углядел столик, где его ждал заказанный виски. Залпом выпил, передернулся и напряг мускулы, чтобы унять дрожь. Он боялся новых воспоминаний о войне, боялся страшных сцен, от которых волосы становились дыбом. Однако ему вдруг привиделась мать. Мерш не сохранил воспоминаний о детстве. Воспоминания… этим пускай гомики тешатся. Скажем просто: у него была мать. Больная на всю голову, истово верующая в Бога, работавшая в благотворительной католической миссии. Она так пылко любила всех подряд (начиная с Господа), что никогда и ни к кому не привязывалась по-настоящему. Сердце у нее было каменное – настоящий кремень. А сострадание – холодное, отвлеченное, пугающее.
И все это, прости господи, было на совести мужчины. Случайного мерзавца, который так усердно мучил ее, что за несколько лет (или, может, всего за несколько месяцев) полностью убил в ней живую душу. А после того как она родила, исчез навсегда, оставив в наследство Жан-Луи только фамилию, как оставляют этикетку на залежавшемся, непроданном товаре. Же-Эл, как его звали товарищи, ничего не знал о своем отце. Этот сюжет был табу. Исчерпанным раз и навсегда. Однажды он вообразил, что тот был сыщиком. В другой раз подумал: нет, скорее, фокусником. Но когда он решался задавать этот вопрос, ему отвечали только, что отец умер. Или – что он сидит. Или – что он где-то далеко. И мальчик перестал спрашивать. Очень скоро его поместили в иезуитский пансион: он был платным, но иезуиты, в благодарность за верную службу Господу, сделали матери скидку.
Же-Эл закончил свою учебу в какой-то деревенской глуши – он уже и забыл ее название. Да и что там было помнить? Почти ничего – только запах холодного песчаника и мокрой древесины. Грубые материалы, органика, которая липла к коже, словно мокрая одежда. Он отказывался ездить в Париж на выходные – лучше было сидеть в пустом дортуаре, чем слушать религиозные рассуждения матери и участвовать в постоянном унизительном сборе пожертвований на ее улице.
– Еще виски, пожалуйста!
У него по-прежнему першило в горле от едкого запаха пепла и сажи.
Новая порция – и снова залпом.
После выпускных экзаменов – военная служба… Довольно-таки оригинальная – пять лет в огне и песках Алжирской войны, в Атласских горах, Оресе и Кабилии. Там, под выстрелы из MAS-36 Сент-Этьенской