глухой звук ударов не проникает сюда. Он тонет в говоре фронта. Кат долго прислушивается: «Ночь ебашит».
Мы слушаем все. Фронт беспокоен. Кропп говорит: «Томми уже стреляют».
Выстрелы слышны отчётливо. Это английские батареи справа от нашего сектора. Они начинают урок рано. При нас они всегда начинают ровно в десять часов утра.
«Что же скажешь», – кричит Мюллер, – «часы у них ходят хорошо».
«Ебашат, говорю я ему, чую задницей». Кат расправляет плечи.
Рядом с нами грохают три выстрела. Струя огня косо устремляется во мглу, орудия ворчат и шумят. Нас знобит, но мы рады, что завтра утром снова окажемся в бараках.
Наши лица не бледнее и не румянее чем обычно; они не напряжены и не расслаблены, и всё же они другие. Мы чувствуем, что в нашей крови произошёл контакт. Это не речевой оборот; это фактически. Это фронт; сознание фронта, плата за это прикосновение. В одно мгновение, где просвистела первая граната, где воздух разорвался от выстрелов, вдруг в наших венах, наших руках, наших глазах покосившаяся наблюдательная вышка, засада, усиленный караул, странная гибкость чувства. Тело с одного удара в полной боеготовности.
Это часто бывает со мной, если случается такая передряга, вибрирующий воздух, который на беззвучных крыльях перепрыгивает нас; как если бы сам этот фронт излучал электричество, мобилизуя неизвестные нервные окончания.
Каждый раз то же самое: мы уезжаем, ворчливые или бодро настроенные солдаты; – потом показывается первая орудийная позиция, и каждое слово нашего разговора получает изменившееся звучание. –
Если Кат становится посреди барака и говорит: «Ебашить – «так, это именно его всегдашнее выражение; – но если он это говорит здесь, то едкость фразы как штык ночью при луне изворотливо режет мысли насквозь, он еще ближе и говорит к этому неведомому, что в нас проснулось с мутной силой, «ебашить». Может быть это наша внутреннейшая и таинственнейшая жизнь, это заставляет задрожать и поднять себя к обороне.
Для меня фронт – ужасный водоворот. Если взять немного подальше от его центра к чистой воде, уже чувствуется его всасывающая сила, которая притягивает медленно, неизбежно, незаметно. Но из земли, из воздуха льётся в нас обороняющая сила, – больше от земли. Ни для кого земля не значит так много, как для солдата. Когда он прижимается к ней, долго, пылко, глубоко лицом и членами зарывается в неё в смертельном страхе огня, она его единственный друг, его брат, его мать, он стонет от страха и его крик в её молчании и её защищённости, она поднимает и отпускает его снова к новым десяти секундам течения времени и жизни, хватает его снова и иногда навсегда.
Земля – земля – земля –!
Земля, с твоими складками и промоинами и котловинами, в которые можно броситься и притаиться! Земля, ты даёшь нам в спазме ужаса, в потоке истребления, в смертельном рычании взрывов безмерную встречную волну спасающей жизни! Сумасшедшая буря едва не порвала на куски бытие, впитавшее твой встречный шторм через наши руки,