Бабьяк весь светился, когда декламировал моей маме эти диссидентские строки. Он явно гордился своим соавторством с Тютчевым и спрашивал мою маму громким полушепотом глуховатого человека: «Правда, так лучше, Элли Яковлевна, так современнее звучит? Федор Иванович бы одобрил – как Вы полагаете?». Мама допускала, что Тютчев бы одобрил, но предупреждала Бабьяка, чтобы он версию эту в газету не посылал и со сцены не читал. «Боже упаси, Элли Яковлевна, только Вам, поскольку Вы – мадонна, Вы – святая женщина!». Такое нежное отношение старика Бабьяка к моей маме было вызвано вот чем: после смерти старшего брата в Америке, заботу о несчастном советском дяде, оставшемся за железным занавесом, унаследовал по завещанию отца племянник Бабьяка, родившийся уже в Америке и в силу этого обстоятельства русским языком не владевший. Этот глупый племянник продолжал слать дяде посылки и писать ободряющие письма на английском языке по типу: «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье…». В шестидесятые годы до того непроницаемый железный занавес медленно, со скрипом начал приподниматься, вследствие чего письма и посылки стали наконец до несчастного Бабьяка доходить. Получал он их, правда, не на почте, а в областном отделении КГБ на основании отдельного заявления. К заявлению прилагались разные, заполняемые им под диктовку ответственного офицера анкеты, а также автобиография, нотариально заверенная справка о размерах микроскопической пенсии и чистосердечное признание в двух экземплярах о том, что он не является и никогда не являлся ни агентом ЦРУ, ни сотрудником любых других разведок мира. Это заявление о своём потенциальном шпионстве он стал писать после того, как чекисты обнаружили за подкладкой присланной деду кожаной куртки шпионское донесение с буквами и цифрами в виде фирменной этикетки. Эту профессионально вшитую этикетку пришлось конфисковать вместе с курткой для целей дальнейшей спецэкспертизы. За что была дополнительно арестована ещё и широкополая шляпа «Стэттсон», сваляная из волоса натурального американского бобра, деду не объяснили, а он вопросов – избави Бог! – не задавал, ибо всеми нейронами панического мозга осознавал абсолютную американскую истину: каждое лишнее слово может быть обёрнуто против тебя же. Шляпу с курткой деду так и не отдали. Ему объяснили, что на уголовную статью доказательств пока не хватает, поэтому все последующие посылки будут также поступать на экспертизу с целью постепенного накопления этих признаков до размеров расстрельной статьи. Можно себе представить, с каким обмиранием души относился после этого дед Бабьяк к каждой следующей посылке. Ответить же племяннику на английском языке, дескать, Христом Богом умоляю, родненький, не слать мне больше ничего, дед не умел…
А вот письма племянника в перлюстрированном и отцензурованном виде старику возвращали, и именно эти письма стали однажды поводом для знакомства нашей семьи с дедом Бабьяком. Как-то появился он на нашем пороге – высокий, сутулый и старомодно-обаятельный,