значительности происходящего для Григория не видит его советчик, Г. Пушкин.
…Ну вот о чем жалеет!
Об лошади! Когда все наше войско
Побито в прах!
Нечувствительность к различению смерти лошади и человека и в самом деле была бы странной. Но герой (Г. Пушкин) не совсем прав, ибо в предыдущей битве близ Новгорода-Северского Лжедмитрий, победив, приказывает «жалеть русскую кровь» (кстати, такая же фраза была сказана в свое время и Генрихом IV, жалевшим о пролитии «французской» крови). «Конь» и «русская кровь» превращаются в синонимы благодаря сочувствию сопереживающего, «седока», правителя к управляемому. «Бразды» между ними ослабляются настолько, что метафора «седок – конь» теряет определенность («Что делать? снять узду / Да отстегнуть подпругу») и требует пояснения через смысл «отец – дети», через свободу. Оно и появляется, это слово, оно действительно владело сознанием самозванца:
…Пусть на воле
Издохнет он.
(Разнуздывает и рассседлывает коня)
Грустен контекст, в котором стоит «воля», грустно было Пушкину рассуждать о свободе в России[92].
Кажется, легко понять чувства Пушкина и объяснить их сокрушенностью поэта владычеством крепостного права в России. Для школьного уровня разговора такого ответа достаточно. Но достаточно ли его, чтобы понять, почему «свободные» люди объединяются вокруг Годунова, зная, что он – убийца преемника власти, а «рабы», и в первую очередь Григорий, ведут себя противоположным образом? Кто же на самом деле раб? Эквивалентно ли социальное состояние человека его состоянию духовному? Является ли крепостной человек по существу своему рабом, или социальный статус того не означает? Не следует ли думать, что в ходе российской истории совершалось какое-то своеобразное, отличное от европейского, становление человеческого содержания и для описания русского крестьянина нужен и иной подход, терминология иного философского осмысления формирования национального бытия? «Взгляните на русского крестьянина: есть ли и тень рабского уничижения в его поступи и речи?» – это сказано Пушкиным позже (1834) как возражение на рассуждения Радищева, но вопрос поставлен в «Борисе Годунове». Если у народа рабское сознание, то откуда бы возникла «дерзость» у Григория подняться на самого Годунова?
Вернемся к закавыченному слову и внесем некоторые коррективы. Мы употребили его ранее в смысле отрицательном, как синоним безоглядного рвения к власти. Формально первым в ряду «абитуриентов» стоит беглый инок Отрепьев. Заметим с удивлением, что на протяжении трагедии Пушкин предпочитает называть беглеца и смутьяна Григорием, Самозванцем, Лжедмитрием, но не по фамилии, как будто ее переносный смысл относится не к владельцу, а к другим стоящим за ним претендентам. И в самом деле, между ним и остальными есть существенное различие. В Григории «младая кровь играет», играет с той же силой, как когда-то в самом Пимене. Ученик завидует бурной, полной опасностей и риска жизни своего