y-line/>
Для каждого поселения в пустыне был Счетный День. Это был не просто день, а приговор. Как только кто-то достигал восемнадцати лет, он оказывался в листе подсчета населения вместе со своими сверстниками, которые безмолвно молились о том, чтобы еще один год отсидеться в пределах Зеты.
Пустоглазые гончие, как мы их именовали, ежегодно спускались в нашу деревушку, отбирая своего избранника на основании вычислений демографической программы. Слухи просачивались сквозь щели нашей коммуны, нашептывая истории об изгнанниках, которых гончие увозили на своих дюнных агрегатах в безлюдную зону, где само солнце было чужеродным явлением. Предполагалось, что эти обреченные приговариваются к подневольному труду на благо Серого правительства.
Мысль о том, что меня изберут и увезут, вселяла непреодолимый ужас, но не меньший ужас вызывала и перспектива состариться в этих неплодородных краях.
Мое повседневное существование представляло собой лабиринт нудности, что делало любую форму побега привлекательной. Так что я часто была втянута в экзистенциальную борьбу, разрываясь между стремлением к неизведанному и привычной стабильностью Зеты.
В бескрайней пустыне за пределами бурлящей жизни Тулианской губернии расположилась наша глухая деревушка. Здесь солнце палит на нас с силой пекарской печи, а леденящий холод неумолимой ночи пустыни выжимает жизнь из всего живого.
Наш ритм жизни нарушается лишь на мгновение, когда гончие – представители железного контроля из Тулина – столицы огненноглазой расы – приступают к проверкам и мониторингу деревень. Раз в год они обрушиваются на нас, словно песчаная буря. В этот день они скрупулезно подсчитывают нашу численность, следя за тем, чтобы мы не превысили положенное число в сто душ. Незыблемый закон гласил: один мужчина, одна женщина, один ребенок. Нарушение этого равновесия стоило дорого. Последствия были поистине чудовищными – возникал внеплановый день Подсчета, который обычно провоцировался доносом жителей на друг друга. Тяжесть такого положения ложилась на плечи отца семьи-нарушителя, ведь ему приходилось выбирать, кого заберут гончие с собой – его, его жену или их второго ребенка.
Часто я ловила себя на том, что, щурясь от непрекращающихся песчаных ветров, вглядываюсь в невидимый мираж городских стен Тулина, раскинувшегося за сотни километров от Зеты. В минуты безнадеги я задавалась вопросом, будь я женой одного из тех мужчин – не лучше ли сразу добровольно отдать себя в руки Гончих, чем испытать предательство со стороны собственной плоти и крови. Ведь в большинстве случаев внеплановых Дней Подсчета в лапах Гончих оказывались именно невинные новорожденные, которых насильно забирали у ничего не решающих матерей. Это был душераздирающий выбор отца семейства, ведомый логикой, которую могли понять лишь побывавшие в положении.
Покрытые пеленой дорожной пыли, тщательно продуманные двухэтажные строения служили символом непоколебимого стремления нашей коммуны к равенству. В этой засушливой пустоши не было места для роскоши и индивидуальности – таковы были наставления, вбитые в наши головы во время вечерних занятий в школе. Наш учитель, господин Сионов, обладал угрюмым лицом, его утомленные глаза отражали окружавшее нас запустение. Облаченный в поношенную спецодежду, он неустанно твердил нам о принципах практичности. "Все должно служить своей цели", – громогласно заявлял он, и его слова гулко отдавались в нашем импровизированном классе, отражаясь от устаревших швейных станков, которые служили нам партами.
И все же я решительно не соглашалась. То, что меня с ранних лет учили пренебрегать прекрасным, сторониться любопытства, казалось мне предательством по отношению к собственной душе. Для моих сверстников, как ни странно, такие вещи не имели никакого смысла, но именно в бестолковости для окружающих я находила истинную притягательность независимого существования.
Слова моего отца звучали с непоколебимой мудростью: "В жизни, моя дорогая, – говорил он, – быть другом для всех – значит не быть настоящим другом ни для кого".
Папа был весьма практичным человеком, но когда речь заходила о делах сердечных, он позволял своему прагматизму отойти на второй план. Это было то редкое качество, которым я восхищалась, – способность находить тонкий баланс между жесткой системой порядка и подлинными человеческими взаимоотношениями.
Папа, человек твердой решимости и непоколебимой верности, находил отдушину в нежной и хрупкой Елене – моей матери. Их связь, воплощение доверия и любви, служила квинтэссенцией той дружбы, которую я жаждала получить. И именно в Зоране, одаренном парне и гении, я нашла ту связь, то признание своего истинного "я".
Зоран был не просто другом детства – он был моим постоянным спутником в этих засушливых просторах. В то время как остальные члены нашего сообщества жили в рамках отведенных им ролей, не поддаваясь капризам судьбы или личным прихотям, мы с Зораном с удовольствием выходили за эти пределы.
Его таланты, будь то сноровка в ремонте устаревших технических приспособлений или удивительная точность в запоминании исторических