третьего числа…
– Твой день рождения… – перебиваю отца. – Я отправлю тебе открытку.
– Радует, что ты помнишь, – усмехается в ответ он. – Но я не об этом. В этот день я буду давать большое интервью. В нашем доме. Прилетит Богдан. Я хочу, чтобы оба моих сына присутствовали…
– Хочешь казаться образцово-показательным отцом? – перебиваю его. – Прямо вижу, как пестрят новостные заголовки «Счастливое семейство Бондаренко собралось за одним дружным столом»!
– Не передёргивай, Герман, – отец поднимается из-за стола и делает шаг ко мне. Встает раздражающе близко. – Ты знаешь, что это не так. Но предстоящее интервью для меня действительно важно.
– Не сомневаюсь. Может, тогда мне и не стоит на нем появляться?
– Герман…ты мой сын… – отец тяжело выдыхает, проводя рукой по слегка седоватым волосам. – Просто постарайся не вляпаться в очередное дерьмо до интервью.
Без представлений я не умею. Я слишком ненавижу их обоих, чтобы заботиться об их нервных клетках.
– Переживаешь? За свою репутацию? – язвлю сквозь зубы, вызывающе глядя отцу в глаза.
Кадык в его глотке дергается. Он нервно поправляет белоснежный воротник брендовой рубашки.
– Когда мы потерялись? – голос Бондаренко старшего становится похожим на отчаяние. Я мог бы даже проникнуться, но…
– Ты знаешь.
– Тебе не кажется, что нам давно пора поговорить?
– Серьёзно? Здесь? – обвожу рукой скупой ментовский интерьер.
– Может, и здесь. Мы видимся только при таких обстоятельствах. Когда ты был дома последний раз?
– Дома? – удивленно приподнимаю брови. – А где мой дом?
– Герман… – качает головой батя.
– Ну че? Где мой дом? Там, где живет эта стерва?
– Герман, следи за языком!
– А то что? Бабло перестанешь отчислять?
– Может, и перестану! – рявкает отец, покрываясь красными пятнами. – Может, давно пора это сделать?!
– Ну так сделай, пап, сделай. В чем проблема?
– Нет проблем? – заводится. – Нет проблем?! Ну я посмотрю, как у тебя их не будет, когда останешься с голым задом. В твоем возрасте я растил твоего брата, обеспечивал семью. А твоя бы давно от голода сдохла.
Мне достаточно шага, чтобы схватить отца за рубашку и, сжав ткань в кулаке, притянуть его лицо к своему. Желчь, которая плещется в пустом желудке, просится наружу, именно ею плююсь, когда хриплю:
– Мама и сытая с тобой померла.
Звонкая хлесткая пощечина заставляет голову дернуться.
Отец распахнутыми глазами смотрит на мою скулу, к которой припечатался ладонью секунду назад.
Он ни разу меня не бил. Ни разу даже пальцем не тронул…Его взгляд полон ужаса вперемешку с раскаянием, но плевать. Мы срались миллион раз, но сегодня что-то новое. Если так он видит точку в наших отношениях, то я не все сказал…
– Пошел ты.
– Герман!
– Отвали!
Потянув на себя ручку, вылетаю за дверь, не переживая, что на пути меня ждет преграда. За меня заплатили, и этот факт перекорёживает