промелькнула какая-то болезненная хрупкость. Именно я придумала ей прозвище. Еще в те времена, когда мы пропадали в полях подсолнухов, исследуя окрестности городка, а когда заплетали друг другу косички, случайно спутывали волосы в такие колтуны, что нашим матерям приходилось выстригать их… Но спустя секунду наваждение рассеялось, и Маргерит поджала губы: она подхватила эту привычку у других жителей городка. Все знали, как надо смотреть на бедняжку Таню. Как наклонять голову набок и скользить взглядом сверху вниз.
– Это давно в прошлом. Мое настоящее имя – Маргерит – мне нравится больше. Гери – всего лишь детское прозвище. – Она шмыгнула носом, разгладила складки на платье, а потом, нахмурившись, стряхнула воображаемую пылинку с зеленой ткани. Должно быть, она купила это платье на свое шестнадцатилетие, когда ездила в Париж. Об этой поездке она с триумфом рассказывала на нашей центральной площади. Таких красивых платьев в Люпьяке не водится.
Раньше мы праздновали день рождения вместе – мы родились с разницей всего в несколько дней. Однажды мы устроили совместную семейную поездку на озеро – мы стояли на разноцветном песке и ощущали, как холодная вода плещется у наших ног, и дивились тому, как огромен мир, в котором нам предстоит взрослеть. Но четыре года назад все изменилось, и наша дружба закончилась. В двенадцать Маргерит отвернулась от меня, потому что дружить с девочкой, которая все время должна держаться в стороне, которая должна оставаться тенью своей слишком тревожной матери, – это совершенно, категорически не весело. Папа хотел нанести родителям Маргерит визит и высказать все, что он думает о предательстве их дочери. Но мама убедила его, что так будет только хуже. Что он мог сказать? Что он мог сделать, чтобы мое тело прекратило предавать меня снова и снова?
Мои мысли сделались острее, жестче. Я хваталась за них, как за оборванные нити. Фигура Маргерит поплыла перед глазами. Я поджала пальцы ног – этому трюку я научилась случайно, он помогал остановить приступ головокружения и прояснить зрение.
– Весьма увлекательная беседа, но мне пора, – сказала я.
Она зацокала языком.
– Неужто ты занята? – Маргерит заглянула в мою корзину, в которой лиловели полевые цветы. – Как мило. Какая жалость, что тебе некому их подарить.
– И всегда будет некому, – подхватила ее спутница. – Она даже не разговаривает с парнями, а о том, чтобы кто-нибудь захотел на ней жениться, и речи быть не может.
Я страдальчески вздохнула и крепче прижала корзину к себе, как будто укрывая ее от их взглядов, плетеный бортик цеплялся за платье. Я не одна. У меня есть папа. И мама.
Но язвительного ответа у меня не нашлось. Чувства трудно скрывать, особенно когда они так болезненны. Когда касаются моего тела и того, как оно меня предает. Когда они касаются того, как я буду жить, когда моих родителей не станет, когда не останется никого, кто принимает меня такой, какая я есть, когда некому будет позаботиться обо мне – не вопреки моим головокружениям и не из-за них, а просто так, без всяких причин. Неужели это действительно слишком