нечего и смотреть: все разорено и опустело! Я нашёл бы только пепел и развалины; но как сладко ещё раз в жизни помолиться на гробе отцов своих! Теперь сходен я с кометою, которая не успеет приблизиться к солнцу, как вдруг косвенным путём удаляется опять от него на неизмеримые пространства».
Целую неделю, с 8 по 14 ноября, отряды генерала Милорадовича продвигались к Смоленску боковыми, неизвестными путями, через леса и болота. На большую дорогу к нему они вышли в районе деревни Ржавки. Французы двигались спокойно и весело, согретые неожиданно наступившей оттепелью. Между колоннами тянулись обозы, наполненные награбленным добром.
Милорадович приказал атаковать. Несмотря на превосходство в силах, неприятель мгновенно был сбит с дороги и начал отступать, прикрываясь легкой артиллерией, поставленной на высотах. Ближайшие леса и наступившая вскоре темнота скрыли противника.
Следующие три дня, 16–18 ноября, прошли в беспрерывных сражениях, на дороге между Смоленском и Красным. Позднее Фёдор Николаевич писал об этих днях: «С каждою утреннею зарёю, коль скоро с передовых постов приходило известие, что колонны показались на большой дороге, мы садились на лошадей и выезжали на бой».
Особенно удачным для русского авангарда оказался последний день сражения под Красным. В этот день отряд Милорадовича совершенно разгромил тридцатитысячный корпус маршала Рея.
В результате четырехдневных боёв, по сведениям Глинки, французы потеряли около двадцати тысяч убитыми, двадцати двух тысяч пленными и шестьдесят пушек. «Поля города Красного в самом деле покраснели от крови», – записал после окончания боев Глинка. Русским достались многочисленные обозы, которые были набиты шубами, бархатами, парчой и деньгами. Тотчас среди разбитых фур, изломанных карет и мёртвых тел закипела торговля. За сто рублей бумажными деньгами продавали мешок серебра. Но охотников до него не находилось, так как не на чем было везти многопудовый груз. По поводу трофеев Фёдор Николаевич записал: «Лавров девать негде, а хлеба – ни куска! Там, где меряют мешками деньги, нет ни крохи хлеба! Хлеб почитается у нас единственною драгоценностью!»
Ночь на 19 ноября Глинка провёл в одной из уцелевших изб близ Красного. Общими усилиями кое-как законопатили стены, пробитые ядрами, и истопили печь. Но только расположились на ночлег, как изба начала наполняться… французами. Их втиснулось несколько десятков, и не было места, которого бы они не заняли: на полу, на лавках, под лавками, на печке, за печкой, под печкой – отовсюду слышались выкрики на всех европейских языках. И русские, несколько часов назад беспощадно разившие врага на поле битвы, сейчас не могли поднять руки, чтобы выбросить этих пришельцев за порог.
Эту ночь Фёдор Николаевич назвал самой ужасной в своей жизни:
«Перед светом страшный вой, и стоны разбудили меня. Под нами и над нами множество голосов, на всех почти европейских языках, вопили, жаловались или изрыгали проклятие на Наполеона! Тут были раненые, полузамерзшие и сумасшедшие. Иной кричал: “Помогите! Помогите! Кровь льется из всех моих ран! Меня стеснили!.. У меня оторвали руку!” “Постойте! Удержитесь! Я ещё не умер, а вы меня едите!” – кричал