де Шастеляр стоял на коленях подле королевы, прижимая ее руку к своей щеке – неслыханная наглость для жалкого, второсортного поэтишки, чьи стихи были всего лишь претенциозным подражанием поэзии Ронсара[46]. – Давайте сбежим обратно, в долину Луары, где настоящие католики по-настоящему празднуют Рождество.
Мне хотелось треснуть его по голове серебряным позолоченным ночным горшком королевы, который я только что опорожнила, вымыла в корыте для водопоя на конюшне и начистила до блеска. После ужасного конфуза, случившегося при моем первом появлении при дворе на маскарадном представлении с участием Аполлона и муз, мне поручали только самые низкие, наименее публичные задания. Королева явно не собиралась позволить мне еще раз отвлечь всеобщее внимание от нее самой во время какого-нибудь многолюдного приема, вечера или зрелища.
– Мадам, – сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал мягко и почтительно, – свадьба вашего брата должна состояться в четыре часа пополудни, то есть уже через два часа, а за нею последуют большой пир и увеселения. Вам надо надеть платье и позволить уложить ваши волосы. Разрешите мне, по крайней мере, позвать Флеминг и Ситон, чтобы они занялись вашим туалетом.
– Мадам, разрешите мне вышвырнуть эти часы за окно, в этот ужасный снег, – своим нежным, как перышко, голосом прошептал месье де Шателяр, произнося шотландские слова с сильным французским акцентом.
Королева подняла голову. От тепла пламени ее щеки порозовели, а глаза вдруг сверкнули от негодования. Впервые после нашего приезда в Крайтон ее лицо оживилось.
– Не говорите глупостей, Пьер, – сказала она. – Эти часы подарил мне мой свекор, король Франции, и они слишком красивы и ценны, чтобы выбрасывать их в окно.
Она встала, и пестрый грубошерстный плед, в который она куталась, упал к ее ногам; она была высока и так стройна, что казалась не женщиной из плоти и крови, а неким неземным видением. Ее распущенные блестящие волосы, точно такого же цвета, как и огонь в камине, красиво ниспадали с высокого бело-розового лба. Я уже научилась не удивляться внезапным переменам ее настроения, но я никогда не пойму, как ей удавалось за время одного вздоха переходить от света к мраку и обратно от мрака к свету.
– Вы можете идти, Пьер, – надменно проговорила она. – Мне надо одеться.
– Я буду вашим камердинером, – отвечал поэт. – Я расцелую ваши изящные ступни и со сладостным восторгом надену чулки на ваши восхитительно длинные ноги.
– Я позову своего брата и попрошу его заколоть вас à l’Ecossais[47], – холодно произнесла королева. – Он проткнет вас кинжалом насквозь тысячу раз, как велит шотландский обычай. Вы слишком много стали себе позволять, месье де Шателяр.
Бедный поэт выглядел смущенным и обиженным; как видно, улавливать молниеносную смену настроений королевы Марии ему удавалось еще хуже, чем мне. Но я не была от нее без ума, он же, как толковали, был влюблен в королеву по уши.
– Прошу извинить меня, мадам, – подчеркнуто официально произнес он. –