бабу махнул рукой, за дверь спровадил вместе с другой шлюхой, с которой у него самого всё получилось, и, налив в два стакана самогонки, положил руку юноше на плечо.
– Не пужайся, орёлик! Дело житейское! С того свету да в бабью койку, тут у кого хошь не встанеть!
Прежний Савва тоже решил, что расстраиваться не стоит. Влияние стресса на высшую нервную деятельность, безусловно связанную с половой и эректильной функцией половозрелого мужчины, до сих пор не изучено, но даже по отдельным прочитанным исследованиям очевидно, что после того, как он стал свидетелем собственного расстрела, некоторые функции организма у него могут быть какое-то время нарушены. Желательно проследить завтра за утренней эрекцией и тогда уж решать, расстраиваться ему по поводу собственной импотенции или подождать до следующего раза.
Наутро, как водится, всё в норме. И на следующее утро, и далее. А часто случающиеся эротические сны разбавляют те ночные кошмары, которые стали случаться с ним после расстрела.
Снится, что не расстрелянный Аморий, а он сам в разбитых очках и синем драповом пальто спиной ловит пулю, выпущенную из револьвера Николая Константиниди.
…что он, недостреленный, падает в ледяную воду. И опускается всё ниже и ниже, пока ни замирает рядом с другими убиенными – привязанные к ногам камни не дают им всплыть – страшный театр китайских воинов под водой с открытыми глазами.
…что это он мучительно пытается сохранить в легких воздух, пока пузырьки от последнего выдоха не смешиваются с просачивающейся из раны на спине кровью и не устремляются наверх, а он сам навсегда остается внизу.
…что уже не Антип Второй, а он сам клыками впивается в руку Николая с револьвером, прокусывает кожу до мяса, пачкает рот густой кровью, не разжимая зубов висит на руке Константиниди, пока тот, крича от боли, левой рукой выхватывает кортик и несколько раз с яростной силой бьет его в живот. И он, смертельно раненный, падает на каменную пристань, уже не замечая выпущенных в него пуль, а офицерский ботинок Николая, краем мыска, чтобы не испачкать волчьей кровью кожу, сбрасывает его в воду.
…что уже не Николай, а он сам стреляет сначала во фраера Амория, а затем в волка… Он сам с искаженным злобой лицом стреляет в самого себя, в Савву, стоящего в синем пальто на самом краю пристани. И в Антипа. И во фраера в том же самом синем пальто. И в женщину с белой проседью в волосах. И во всех, кто стоит на этой пристани. Стреляет. И орет. И снова стреляет. И снова орет…
Пока Лёнька Серый не расталкивает его, трясет за плечи и хлещет по щекам, чтобы разбудить.
– Хватит-хватит! Живой-живой! Наорался! Раз орешь, живой значит!
Зачерпывает воды из стоящего около входа в комнату ведра, плещет ему в лицо и протягивает в черпаке остатки.
– Хлебай и не ори больше! Соседи сдадут в камдатуру. А мы фраера честные, нам властей туточки не надобно.
Забирает черпак, чтоб напиться самому, и добавляет, глядя на вздыбившиеся штаны парня.
– Хер стояком стоит, не боись! Прорвемси.
Куда