ни наш уход из жизни, ни наше рождение, ни наше разумное поведение, ни наше существование, ни случайность нашего появления на свет, ни неизбежность нашего исчезновения. Как и ни один поступок, ни одно преступление, ни одно событие. В общем и целом мир был бы тем же самым без Платона, или Шекспира, или Ньютона, без открытия Америки либо Французской революции. Хотя, надо полагать, не без всего этого вместе взятого, а только без какого-то одного из этих людей или одного из этих событий. Случившееся могло не случиться – и все осталось бы, по сути, в прежнем виде. Или случилось бы как-то иначе, или как-то в обход, или позднее, или с другими действующими лицами. Какая разница, ведь мы не можем сожалеть о неслучившемся, и уверяю тебя: европеец двенадцатого века не тосковал по Новому континенту, не считал его отсутствие серьезным уроном или бедой для себя, как мы воспринимали бы это через пятьсот лет после открытия Америки. То есть для них это не было катастрофой.
– И что из этого следует? Почему вы все-таки говорите о моделировании мира, если никому и ничему это не под силу?
– Никому, кроме организаторов массовых убийств, только ведь ни один из нас не захочет им стать, так ведь? Но и тут есть свои градации. Вселенная оказывает влияние на каждого из нас, а сами мы не способны ни воздействовать на нее, ни хотя бы слегка царапнуть в ответ. При этом девятьсот девяносто девять человек из тысячи испытывают на себе ее капризы, ее издевательства, она обращается с ними или относится к ним как к пустому месту, а вовсе не как к существам, наделенным минимальной волей или хотя бы намеком на способность к сопротивлению. Тот человек из рассказа сознательно решил превратиться именно в пустое место: наверняка он таким был и прежде – ничем не примечательным жителем Лондона. А может, наоборот, перестал быть пустым местом, хотя бы отчасти перестал, потому и сделался невидимым и исчез: он принял решение покинуть жену и близких – уйти и скрыться. А это уже что-то. Но ведь можно и не прибегать к такой крайней мере, есть и другие способы: человек, остающийся дома, в большей степени изгой, чем тот, кто ушел; а тот, кто действует, в меньшей степени изгой, чем сидящий себе тихо, хотя первый, возможно, и впустую растрачивает свои силы. Актер или университетский преподаватель – больше, чем ученый или политик. Эти по крайней мере пытаются чуть качнуть мир, растрепать ему челку, изменить выражение лица, заставить удивленно приподнять бровь в ответ на свою дерзкую выходку. – И Уилер приподнял левую бровь, словно повторяя воображаемую гримасу вселенной, очень холодной, но слегка оскорбленной.
– Что вы имеете в виду? Что мне надо заняться политикой? Стать ученым? Для занятий наукой мне не хватает знаний, вам это известно, а для политики – особых данных и выдержки. Кроме того, в Испании нет политики, а есть только приказы генералиссимуса.
Уилер рассмеялся, показывая чуть редкие зубы и прищурив желтоватые глаза, и лицо его сразу стало добродушно-язвительным:
– Да нет, нет. Не стоит понимать все так буквально. Ничего подобного я тебе советовать не