восьмого) и, в предвкушении «адских мучений» (почему бы и нет?), ринулся в пропасть Игры. Ничего. Ни мрака, ни бездны, тугой, холодной спиралью, разинувшей чёрную пасть. Только тёмные стёкла и… тишина. Он ждал. Он надеялся. Вот…, вот сейчас…. Но адское чрево словно забыло о Косте. Время текло: пять, десять, пятнадцать минут…. С лица адепта Игры неслышно сползала радость. «А я, чуть, блин, не поверил…» – Костя со злостью сбросил очки.
– Везде обман, даже в аду! – раздражённо сказал он звонким фальцетом.
Голос был не его. Вернее, его, но…. От разочарования за несостоявшийся вечер, он не сразу заметил, что комната слегка – да какой там, слегка! – чудовищно изменилась: с зелёных, местами потёртых, обоев на него пялились розовые слоники и просто вопили о Костином («тьфу ты, мать твою») детстве.
– Но я же их снял….
Взгляд его упал на очки. Вместо подаренных мистером Фогом, на кровати валялись другие: круглые «поттеровские» очки с обычными стёклами, какие носил он в классе шестом, поддавшись моде на знаменитого мальчика.19 Он понял: «Очки на мне, а то, что я снял – иллюзия. И что теперь? С кем мне сражаться в собственном доме?»
Не успел он подумать, как в комнату, без стука и Костиного (уже вошедшего в правило) разрешения, не вошла, а вломилась Маргарита Раисовна в розовом брючном костюме из мягкого плюша. Кургузая дама едва за сорок, плотная и очень живая, с горящим взором угольных глаз, длинным, с горбинкой носом, злыми губами и жуткой химией на окрашенных в блонд волосах – крайне опасный шарж на реальную Костину мать.
– Я же сказал, что не голоден, – бросил он первое, что пришло ему в голову, не подумав о том, что это Игра и мать, возможно, не настоящая. А значит….
– Конечно не голоден, – проревела баском Маргарита Раисовна. – Ты же только поужинал. Будем учить уроки.
– Какие уроки?
– Какие задали. Или ты что, в школе сегодня не был?
«Вот я влетел…,» – мысль, что он снова ребёнок привела его ужас.
– Я щас….
В давние годы в прихожей стояло трюмо. К нему-то он и направился. Сомнений не было. Из зеркала на него испуганно пялился мальчик тринадцати лет: полный, аккуратно подстриженный, в синих «девчоночьих» брюках (эти брюки он, «случайно» испачкал материным несмываемым лаком для ногтей, за что ему здорово досталось, так как лак был французский и очень дорогой), зелёной рубашке в клетку и оранжевой бабочке, от которой Костя тут же избавился («хватит с меня унижений»), сунув её в карман.
– Я что, вечно должна тебя ждать, бестолочь несчастная?! – пыхнуло из комнаты недовольство Маргариты Раисовны.
Косте пришло на ум, что странная коротышка слишком уж грубо взялась за него. Реальная «bonne maman»20 сработала бы тоньше. Её иезуитское: «Кокочка, не будешь учиться, будешь всю жизнь работать лопатой, – или – девочки глупых не любят,» – кислотным дождём капало бы на детское темя лишая воли и желания жить. «Может соврать? – с нарастающей неприязнью к «матери» подумал мужчина. – Или придумать новые правила,