с охранником.
Прижав дипломат к груди, шел тем же маршрутом, что и два года назад. «Два года и одиннадцать дней», – уточнил. Да, тем же маршрутом, только в обратном направлении.
Чем дальше от метро, тем магазинов, разных заведений, контор на первых этажах становилось меньше, и Женька постепенно погружался в воспоминания. Не хотел, но погружался, как в воронку утягивался. Дальше, глубже.
Шел тогда как на убой. Скотину гонят, а он шел сам. Повсюду озабоченные люди, но они знают, что через полчаса, через два часа, вечером придут домой, лягут в свою постель, а он… Где он будет вечером? Где уснет? Что с ним произойдет завтра, или послезавтра, или через три дня, когда привезут в часть? Армия, дедовщина… Афган вроде кончился, зато другого появилось навалом – Азербайджан грызется с Арменией, в Фергане резня, в Казахстане, в Грузии; Прибалтика рвется из Союза…
Немного успокаивало, что его призывают не во внутренние войска, не в стройбат, а в пограничники. Там, кажется, и дедовщина не такая злая, и в горячую точку не пошлют. Хотя… Может, вообще врут про погран – чтоб пришел. Придет, а его куда-нибудь в Азербайджан…
Одет был в обноски. Частью свои, частью те, что дал Степаныч. Жалко было нормальной одежды – наверняка там сразу отберут… Лысая голова мерзла под засаленным петушком. И ноги в кроссовках. Утро, помнится, было морозное.
Шел и шел, с каждым шагом приближаясь к метро. Потом проедет до «Ломоносовской», но не сядет там в автобус, чтоб ехать в путягу, а пойдет в военкомат. А оттуда… Оттуда его куда-то повезут.
Дрожал от страха. Действительно было страшно. Но кроме армии он сейчас не видел никаких путей. Сдаться, положиться на судьбу, а через два года вернуться. Если повезет. За два года многое изменится. А главное – он сам. Повзрослеет, окрепнет, поймет, как жить. А убьют или зачмырят до состояния животного, значит, так ему и надо.
Позавчера вечером ему показалось, что нашел другой путь. Бродил по центру: Пять углов, Рубинштейна, перекусил в «Гастрите», дошел до Центрального телефона, отправил бодрую телеграмму родителям, что, мол, ухожу служить Родине, позвонил Алле и попрощался. Пустая и заснеженная Дворцовая площадь. Ветер на ней играет, хотя на Невском было спокойно.
Дошел до Зимней канавки. Спустился к воде. Вернее, ко льду. Лед был ребристый, как стиральная доска. Снег с него смело, и ребрышки напоминали заледеневшие волны. Да так оно, в общем, и было.
Дальше, ближе к Неве, перед мостом, поблескивала вода. Поблестит и погаснет – это проползает белая матовая льдина, – а потом снова заблестит и снова погаснет.
Дней пять назад был почти плюс, а дальше навалились морозы. Наверняка завтра-послезавтра Нева встанет.
И захотелось ступить на лед и пойти туда, к Неве, к открытой воде. Уйти в нее… На нем было драповое пальто. Такое тяжелое, что давило плечи. Его подарил отец, когда Женька уезжал в Питер. «Там нужно хорошо выглядеть, – сказал. – Культурный город». Сам отец за пределами Хакасии был один раз. Родился в деревне, поступил в ФЗО в Абакане, отслужил в армии и стал работать