виду Кузмин, но тот опередил его:
– Так или иначе, эти стихи не принесут денег. Как и вообще литература.
Брюсов громко расхохотался. Он мог бы много что сказать, но сказал лишь:
– Горький и Андреев получают более чем прилично.
– Это и есть доказательство. Они – политические писатели, а пропаганда всегда будет прибыльнее литературы, – ответил Кузмин.
Неожиданно в их разговор вмешался Давид Бурлюк. Как всегда, он был вызывающе одет – в вишнёвый сюртук и золотую жилетку. Приложив лорнет к своему стеклянному глазу, он воскликнул:
– Вейнингер[9] получил миллионы! За небольшую по объёму книгу.
– И смерть, – заметил Брюсов.
– Он сам выбрал свой путь.
– Сам? – усмехнулся Брюсов.
– Что вы хотите сказать? – спросил Бурлюк.
– Я всего лишь могу предположить, что это был не его выбор.
– Постойте?! – взволновался Бурлюк так, что серьга в его ухе закачалась. – То есть?!
– Его вполне могли убить те, кому не нравились его сочинения.
– Глупости. Он мог быть гомосексуалом, – включился в разговор Кузмин. – А это люди более чувствительные. Так, по крайней мере, считает доктор Фройд из Вены.
– Не помню у него такого утверждения, – нахмурил лоб Брюсов.
– А вот то, что в сочинениях Вейнингера сквозит мысль о самоубийстве – это факт, – добавил Бурлюк.
– Не уверен, – сказал Кузмин, – но уверен в том, что надо быть животным, чтобы хоть раз в жизни не подумать о самоубийстве.
– Ваша мысль? – откликнулся с интересом Брюсов.
– Думаю, да, – прищурив глаза и приподняв подбородок, подтвердил Кузмин.
– Опасная мысль. Человеческая, слишком человеческая.
Кузмин усмехнулся.
– А ваша мысль может привести в сумасшедший дом. Как привела она Ницше.
– Но при чём тут Ницше?! – возмутился Бурлюк.
– Ницше привела в сумасшедший дом кривая дорожка отрицания человечности, вот истина, – заметил Кузмин.
– Отрицания человечности… – усмехнулся Брюсов. – Вот сейчас, в момент, когда я известен, почитаем не только Одиноким, но и многими другими, круг моих постоянных читателей ограничен тысячью. Только тысяча человек читает меня в этой огромной стране! Что же до остального человечества, то ему нет дела до меня, и я отвечаю взаимностью. Поэтому… – он прокашлялся, выпил шампанского и продекламировал:
Неколебимой истине
Не верю я давно.
И все моря, все пристани
Люблю, люблю равно.
Хочу, чтоб всюду плавала
Свободная ладья.
И Господа, и Дьявола
Хочу прославить я…
В эту ночь в «Вене» были заполнены почти все четыре зала и тринадцать кабинетов.
Столик писателя Куприна, как всегда, окружала шумная, восторженная, бесцеремонная толпа. Куприн говорил мало, смотрел своими внимательными, будто даже презрительными глазами на окружающих.