поводя хвостом.
Маттеус продолжал смотреть мне в глаза.
– Мы с матерью пытались его убедить, но… – Он покачал головой. – Тебе ли не знать, какими бывают отцы.
Я заставила себя кивнуть.
Он привлек меня к себе и надолго задержал в объятии, крепко обхватив руками. Плечи у него стали такими широкими. Мне мучительно хотелось, чтобы он меня поцеловал.
– Поди отсюда, – сказала я, оттолкнув его, чтобы прекратить об этом думать.
Он, смеясь, убрал волосы у меня со лба. Увидел в моих глазах слезы и двинулся к выходу, не желая причинять мне больше боли.
– Я зайду, как только мы вернемся. Обещаю.
Едва за ним закрылась дверь, крыса метнулась обратно в нору.
Молельные четки оказались неожиданным утешением. Я хранила их в кошельке с амулетом матери-птицы, которую стала вынимать все реже и реже с течением времени. Может быть, потому что бусы подарил Маттеус. А может, потому что их не приходилось скрывать от отца. Днем четки были при мне, в любую свободную минуту я молилась за мать. И каждую ночь у себя в спальне тоже нашептывала «Отче наш», считая повторения на бусинах, пока не усну.
Однажды утром матушка чувствовала себя достаточно хорошо для беседы, и я рассказала ей о том, что приходил Маттеус.
– Как вы поговорили?
Я вздохнула. Мои беды стали бы для нее лишней ношей. Я попыталась придумать, как все объяснить, но не огорчить ее.
– Они с отцом едут в Цюрих. Герцог Церинген устраивает пир. Так что Маттеус не вернется до Великого поста.
– Он что-нибудь сказал о своих устремлениях на твой счет?
Я не ответила на ее взгляд, надеясь сменить предмет разговора.
– Что постарается повлиять на отца в эту поездку. Яснее будет по их возвращении.
Матушка задумчиво кивнула, теребя одеяло. Через мгновение подняла голову:
– Если его отец не даст благословения, можно обвенчаться и без священника.
Это мысль меня захватила.
– Как?
– Встать рука об руку и дать друг другу обет. Слова сами по себе имеют силу. – Мать обхватила мою ладонь своей и сжала пальцы. – Посмотри на меня, Хаэльвайс. Это важно.
Глаза у нее пылали так яро, что мне захотелось отвести взгляд.
– Их путь – не единственный, – сказала она. – Запомни.
Шли недели, состояние матушки ухудшалось. Лоб у нее горел. Она едва бормотала слова. Постоянно то мерзла, то кашляла от дыма, которым полнился дом из-за разведенного огня. К декабрю кожа у нее полностью пожелтела. Глаза, казалось, были готовы выскочить из черепа. Она отекала, щеки распухли. Не могла больше вставать с постели. К тому времени стало ясно, что боролась она определенно не с лихорадкой, бродившей в округе, потому что та либо отступала, либо убивала жертву за несколько дней. Я рьяно молилась о ее выздоровлении, перебирая четки по дюжине раз в день. Отец просил епископа прислать священника с благословением, но лихорадка подкосила такое множество горожан, что ко всем церковники не поспевали.
Одним утром я стояла