мне и моей семье сельское население продолжало относиться с прежним доброжелательством и доверием. Когда однажды во время поездки наемный пастух из дальней деревни бросил из-за кустов в экипаж моей жены полено, местные крестьяне были очень смущены, пришли ко мне во дворец и, оправдываясь, говорили:
– Пастушонка… фулиган-то евтот… ён вить не тутошный… не наш… сдалеча объявивши… прогнать давно бы надоть… терпели… да вон и дотерпелись!.. Ты уж, барыня, нас прости.
Это был единственный случай злобы по отношению к нам в те смутные дни, но злобы, занесенной действительно издалека.
Из остальных событий того времени я довольно живо помню торжественное открытие Государственной Думы в Тронном зале Зимнего дворца44.
В тот день был назначен в этом дворце Высочайший выход, и я ехал на него с ранним поездом Варшавской железной дороги.
Утро было какое-то серое, тусклое, и под стеклянным навесом вокзала царила полутьма. Около одного соседнего со мною вагона столпилась кучка воспитанников Николаевского Гатчинского Сиротского института, несколько гимназисток и двое или трое из любопытных зрителей. Остальные пассажиры безучастно сновали по платформе, не обращая на эту группу никакого внимания.
На площадке вагона стоял какой-то взлохмаченный человек и хриплым голосом кричал к провожавшим:
– Товарищи… братья… я еду завоевывать вам свободу… Спасибо, что пришли… Будьте спокойны, без свободы к вам не вернусь…
Что он дальше выкрикивал, я уже забыл… Помню только, что эта кучка воспитанников и гимназисток крикнули при отходе поезда негромкое «ура».
Я понял, что этот дикого вида подвыпивший господин был земский врач Колпаков, известный пьяница, избранный окрестным населением Гатчины депутатом в Думу и отправлявшийся одновременно со мною на ее открытие.
Впечатление от этого «завоевателя» дарованных уже «свобод» и «мудрого толкователя всенародных нужд», который, вероятно, считался и моим представителем, у меня сохранилось самое отталкивающее.
Да и не у меня одного, судя по разговорам в моем вагоне, и у всех тех, кто видел эту сцену и слышал дикие возгласы не проспавшегося и идущего на штурм власти народного избранника.
Но надо сказать, что во дворце многие подобные ему по виду депутаты все же держали себя очень скромно – вернее, с робкой застенчивостью, и лишь двое или трое из них, желая что-то показать своей позой, отставили небрежно ногу и во время речи государя держали руки не опущенными, как у других, а скрестили их независимо на своей груди… Дальше этой вызывавшей улыбку позы эти люди и не пошли в их краткой, к счастью, деятельности.
Эта «деятельность», принеся только вред, вероятно, стоила немалых денег нашей стране. В наше материальное время, когда все меряется на золото и указывается на «безумные траты двора», не лишне вспомнить, что парламентское управление является самым дорогим из всех существующих, а смета нашего министерства двора всегда