Рома, – сказал я.
– Привет, – едва обернувшись, ответил он. Рома говорил очень мало, в основном опираясь на междометья. Молчаливость была его единственным и неоспоримым достоинством.
– Сейчас тебя кое с кем познакомлю, – Мюнгхаузен тянул меня дальше.
Эта парочка была здесь, женщина с широкими плечами, которую я видел за этюдником, и лысоватый, что лежал рядом с ней. Они отдыхали чуть в стороне, в тени, расположившись так, чтобы на них не шёл дым костра.
Её звали Ева. Теперь у меня несколько знакомых, которых зовут Ив, но тогда это была первая увиденная мной живая женщина, которую звали Ева. Его имя было самым банальным и распространённым – Саша.
Раздражаясь от эпитетов, которыми обильно увенчивал нас Мюнгхаузен, представляя друг другу, я рыскал глазами по сторонам. Быстро нашёл два этюда, написанных маслом и определённо пахнущих соляркой, один большой и другой в два раза меньше.
Большой был тот, что она писала, когда я проходил мимо. Свежесть его исчезла. Она записала его очень плотно и, видимо, стремясь сделать более совершенным, уничтожила первоначальную пронзительную живость. Мне стыдно, так стыдно до сих пор – я ощутил мрачную удовлетворенность. К несчастью, второй этюд – просто камни в морской воде – сделанный всего несколькими простыми мазками, был восхитителен. Грубо написанный, он невероятно полно рассказывал о солнце, искрящемся на воде, брызгах волн, упавших на покрытые водорослями валуны, даже о ветре, который никак не мог быть написан красками. Я снова чувствовал зависть и отвращение к себе.
– Вам нравится? – спросил лысоватый Саша, он был очень наблюдателен, и мало что ускользало от его внимания, как я понял позднее.
– Тот, что больше, был лучше вначале. Маленький – превосходный, я никогда не видел ничего подобного, чтоб не в музее, а сделано только что, где-то рядом со мной. – Поверьте, нелёгкое признание, но ложь всегда давалась мне куда трудней.
Сразу после этих слов я стал интересен обоим. Они потянулись ко мне, потянулись буквально, каждый сделал едва уловимое движение мне навстречу. Причиной была не похвала, точнее не столько похвала. Я почувствовал то, что она стремилась передать, они поняли сразу же.
– А мне кажется, наоборот, большая картина такая красивая, вон как выведена каждая чёрточка. А маленькая – ты извини, Ева, – просто краска намазана. У тебя, видно, краски кончались.
У Мюнгхаузена был вид заправского знатока.
Ева улыбнулась. Выражение её лица было скорее мрачным, но когда она улыбалась, откуда изнутри выбиралась шаловливая и проказничающая девочка.
– Да, она написала второй этюд остатком красок на палитре, – примирительно сказал Саша.
«Дубина, ты, дубина», – подумал я о Мюнгхаузене, и невзначай переглянулся с Сашей и Евой. Они думали примерно тоже. Меж нами протянулась какая-то нить, что вскоре стал чувствовать и Мюнгхаузен. В его пространных вставках в общий разговор засквозила обида.
Я успел узнать,