и своими медийными ресурсами, у них даже сложились почти дружеские отношения. Однако тут ситуация менялась: Егоров становился главным соперником, с ним предстояла борьба, причем борьба обдуманная, скрытая. Нельзя было оттолкнуть от себя Егоровских избирателей, на чьи голоса Норов рассчитывал во втором туре.
Имелась и еще одна опасность: если бы Осинкин с первых же шагов взялся резко критиковать Пивоварова, что, казалось бы, напрашивалось для повышения его рейтинга, то подвластный губернатору избирком просто снял бы его с гонки, придравшись к какому-нибудь нарушению, которые во множестве допускали все кандидаты и их штабы.
Словом, путь к победе был тернист, извилист и пролегал между Сциллой и Харибдой. Критику действующего мэра можно было временно оставить коммунистам, а на Егорова следовало натравить кого-то со стороны. Самого же Осинкина до поры до времени предстояло вести каким-то параллельным курсом, расширяя его узнаваемость, но слегка придерживая, чтобы бросить в решающий бой лишь на заключительном этапе.
Для осуществления столь сложного плана Норову требовался джокер. Необходимо было ввести в игру еще одного кандидата, никому раньше не известного бесшабашного сорвиголову, анархиста-популиста, батьку Махно, который не побоится воевать на всех фронтах, ругать и власть, и коммунистов. Такого Соловья-разбойника почти наверняка снимут, но до этого он должен успеть наделать шума. В наличии подобного политического камикадзе не имелось, но нужный образ можно было и слепить, если только кто-то согласится взять на себя эту роль. У Норова в этой связи родилась одна дерзкая идея.
– Кто-нибудь будет кофе? – спросила Анна. Ей хотелось разрядить напряженную атмосферу. – Месье Лансак?
– Почему бы и нет? – осклабился жандарм с неожиданной для него любезностью.
– Сделай, пожалуйста, и мне, – попросил Норов.
Анна подошла к машине.
– Мне тоже плесни, – подал севший голос Гаврюшкин.
Он изо всех сил пытался следить за допросом. Смысла разговора он по-прежнему не понимал, но тон жандарма ему явно не нравился. Он хмурился.
Анна приготовила кофе всем, в том числе и чернявому Пере. Белобрысый Мишель отказался, поблагодарив. Последнюю чашку кофе она взяла себе, хотя обычно предпочитала чай. Норов понял, что она волновалась. Лансак, кажется, тоже это заметил. Пока гудела машина, он выжидающе молчал.
– Вы хорошо знали мадам Кузинье, месье Норов? – снова приступил он к допросу.
– Виделись изредка, – сдержанно ответил Норов.
– Три дня подряд перед ее гибелью, – напомнил Лансак.
– Я же не знал, что она погибнет, – возразил Норов. – Иначе все три дня я бы провел с вами, чтобы обеспечить себе алиби.
Пере, сделавший большой глоток, хмыкнул от неожиданности, выплюнув кофе назад в чашку. Норов подождал, пока он прокашляется и оботрет рот, и прибавил:
– Впрочем, мы с вами и так встречаемся слишком часто.
Лансак