огромный, взъерошенный, бурый и темноглазый. Но не было в этой тьме ни капли зла, лишь льющееся через край веселье.
– Плясать пойду, – наконец отозвалась Фира и все же уцепилась за подставленный локоть.
И пусть зыркает на нее разобиженная Оляна, что всю дорогу вокруг Третьяка скакала. Пусть хмурится Руслан – когда он при ней не хмурился? – и задумчиво кусает губу Людмила. Пусть смотрят все, пока глаза не выпадут.
И хоть не замирает сладко сердце, которому Третьяк не мил иначе, чем приятный знакомый, сплясать с ним все равно не грех.
Потому что скоро Фире уходить, а пока… ей хотелось праздника и тепла.
Фира не раз слышала, как дружинники жаловались на холод в гриднице даже в разгар лета, но нынче здесь точно никто не мерз. Пламя в необъятном очаге стерегли и беспрестанно подкармливали, не давали ему ни на вздох прикорнуть на углях, да и вдоль стен запалили столько огней, что хватило бы обогреть весь Яргород. Приволоченные из-за стены скоморохи голосили, похабничали и били в бубны, народ плясал, и от кожи людской тоже веяло жаром. Вечер выдался плотным, душным, и, когда распахивались двери, чтобы внесли с улицы очередного запеченного порося или птицу, каждый из гостей поворачивал голову в надежде на освежающий ветерок, но оставался ни с чем.
Фире казалось, что и сами они здесь, как пироги в божьей печи, скоро запекутся до румяной корочки. Даже досада взяла, что сменила легкую белую рубаху да сарафан, в которых на капище ходила, на платье. Пусть нарядное, под стать случаю, зеленое с шитьем голубым, отчего и волосы ее, и веснушки смотрелись чуть благороднее, но такое тяжкое, что хоть вой. Шея взмокла, коса, казалось, пропиталась влагой насквозь и к земле тянула, а короткие волоски у висков и вовсе закурчавились. И где другие спасались медом и пивом из погребов – челядь только успевала носиться туда-обратно, – Фира стоически терпела.
Не с руки ей было хмелеть.
Немного бодрил вид великого князя, жены его и старшего сына: тем и вовсе пришлось корзно[10] накинуть, богатое, черно-солнечное, с опушками меховыми, а погляди ж, не раскраснелись, не покрылись испариной, сидели во главе стола поперечного что ледяные истуканы. Жених с невестой тоже будто не замечали плещущего вокруг жара: оба переоделись – опять в красное, но на сей раз с золотом, – Людмила прилюдно волосы Руслану лентой своей стянула, а он на ее чело венок возложил, прямо поверх обруча свадебного. Вроде как отдарился за тот, что на ладных гуляньях от нее получил.
Оба улыбались, переглядывались и, похоже, пальцы под столом сплетали, мгновения считая до того, как уйти можно будет. И Фира знала, что лишь она одна этот миг оттягивает: Людмила попросила ее спеть и явно с места не двинется – с ее-то упрямством, – пока не получит желаемое.
Петь не хотелось, играть – тем более.
Гусли оттягивали руки, будто каменные, а пальцы дрожали так, что струны того и гляди без щипков зазвенят. Нет, Фира