чихала. Я развернула пеленку, смотрела на крохотное тельце с аккуратной, в нежном белом пушке головкой и тонкими, как ивовые веточки, ручками и ножками; у меня брызнули слезы.
– Не дрейфь, мамка, руки-ноги целы, мясо нарастет, девки завсегда живучей парней.
– Как же ее на улицу в такой холод… В одной пеленке… Она же чихает не переставая, у нее из носа течет, – глотала я слезы, – дайте, пожалуйста, хоть что-то, завернуть.
– Сейчас в подсобке списанное посмотрю, только тихо будь.
Нянечка не обманула. Принесла рваное с одного угла, истертое байковое одеяло:
– Поторапливайся, мамка, машина внизу ждет.
Антисанитария? Негигиенично? О чем вы… Спасибо, что не война. Отойдя в угол, я отряхнула тряпье и наспех завернула дочку поверх пеленки.
Аврал уже охватил все отделение. Карантин из просто слова перерос в полный хаос, в броуновское движение персонала по этажу.
– Вона, у входа представитель, – выглянув из нашего укрытия, кивнула нянечка в сторону лестницы и спешно присоединилась к общей беготне.
У двери на этаж топталась девчонка лет восемнадцати в суконной, не по размеру шинели с нашитым на рукав красным тканевым крестом. Она уже получила выписку-направление на моего ребенка, свернув его трубочкой, заложила в огромный шинельный карман. «Девушка, – кинулась я к ней, – машина отапливается?» Девчонка отрицательно мотнула головой. «Хотя бы одеяло у вас там есть?» «Нету», – промямлила она. «Тогда, пожалуйста, держите девочку на руках, пальто у вас вон какое огромное, на двоих хватит, очень прошу, укутайте получше». «Ладно», – кивнула та, забирая дочку. Ее юное нутро не успело испоганиться черствостью и равнодушием. Пока она спускалась по лестнице, я неотрывно смотрела ей в суконную спину и презирала себя за тщедушную слабость, за подчинение обезличенному медицинскому протоколу, за неспособность отменить разлуку с ребенком. Интуиция во мне вопила: «Не отдавай, не отпускай, будет только хуже…» И все равно я стояла как вкопанная… Внизу хлопнула дверь на улицу, будто кто-то невидимый передернул затвор ружья и ткнул мне стволом в спину. Я помчалась в палату. Оттуда просматривался усыпанный жухлыми листьями двор. Прижимая дочку к груди, укутав полой пальто, девчонка забралась в защитно-зеленого цвета «буханку». «Буханка» сдала задним ходом, продемонстрировав облезлый красный крест на боку, и выехала за ворота роддома. С вывернутым наизнанку сердцем я осталась стоять у окна.
Мамки, как звала их моя подельница-спасительница, в скоростном режиме рассасывались одна за одной. Их, счастливиц, выпроваживали домой вместе с детьми. В тот же день, ближе к вечеру, меня в полубезумном состоянии забрала из роддома моя тетя. Узнав от моей работающей мамы, в каком я роддоме, она решила проведать меня, привезла кое-какие вещи. С расширенными глазами она выслушала в пролете между опустевшими этажами мой сбивчивый монолог, коротко скомандовала: «собирайся», отвезла