все не так поняли. Смерть – не значит конец, а конец – не значит смерть. Возрождение не после смерти и смерть не после возрождения. Это два конца…
– Одной кочерги?
– Да что ты все про свою кочергу? – она отмахнулась, развеяв дым вновь восстановившейся фигурки.
– Не зна-аю, – протянут трубочист, все еще пытаясь отскрести сажу с пальцев. – мне кажется у кочерги одна рабочая сторона. Может, конечно, есть гений, который придумает как использовать другой конец…
– Нет! – девочка развернулась, вновь задумавшись. – Это одна линия и Самайн посвящен ей. Смерть и жизнь не разделены. Не соединены, их просто не существует! Нет переходов. Это все, как ты сказал, наваждение. Так и должно быть. Мы не возрождаемся, как и наши мысли, мы плывем по течению реки жизни все время, и после смерти. И осенний праздник, и костер, лишь символизирую вечный круг, возобновляющийся с новым годом и после него. Все что происходит и все что не произошло движет нас, как и смерть. Все это наша жизнь и мы идем по волнам, которые затихают и возвращаются вновь. Именно поэтому Тот так сделал. Он чувствовал новую волну, новые искры от подброшенных в костер трав. Знал, что так нужно. Именно поэтому сейчас стало ясно. Это не возрождение, его придумали люди. Это новые искры, новые клубы дыма, новые волны, новый порыв ветра. Новое движение.
– Ну-у-у, – протянул терпеливый слушатель, успевший за это время осознать, что пальцы от сажи не ототрутся. – я так и не понял при чем здесь кочерга.
По комнатке прошелся звонкий смешок.
– Каспер, здесь и не должно быть кочерги, я говорила про костер, – она медленно подошла к полке у камина и сняла со стойки ворох скопившихся бумажек.
Призрак подлетел к ней, задумавшись.
– Я понял, ты рассказывала о том, что не существует смерти и жизни. Все это один цикл и костер, и что-то еще. Но если так, то что же вообще существует, если из твоих рассуждений нет ни вчера, ни завтра, только по тому, что они символизируют смерть и возрождение солнца? И существует ли вообще что-то?
– Существует, – она бережно перебрала записки с ценами на листках, перечитывая все более выцветшие.
– И это…?
– Настоящее.
Костер затрещал, выбросив к каменной арке искры. Бумаги почернели, скрючившись, словно старые, пожухлые, сухие осенние листки и мгновенно рассыпались, смешавшись с пеплом и золой.
Под боком лежал теплый клубок, одеяло сминалось, укутывало, держа в тепле. За окном солнце пропускало лучи через подмерзшее, покрывающееся инеем стекло. Комнатка покрывалась теплыми пятнами, а на улице безмятежно шумели ели и рыжеватые кусты, короткими, маленькими листиками, словно тысячами монеток. Птицы еще не суетились. Размеренно стучал дятел, чирикали синицы. Воркование горлиц уже не слышалось в крепких, сосновых стволах. Ветер пел, словно играя на флейте. Новый день пришел неспешно, проплывая с границами солнечных мазков, сияющих на шкафах, старой палатке у двери, столе, загашенной колпаком свече. Чернушка лежала, свернувшись пушистым,