укрыт, как шапкой,
мир живой и неживой
спит, как спится только в осень.
Лишь вращается по оси
тихо-тихо шар земной.
1992
Кофейный этюд
Золотая кайма
на кофейном бокале.
Мы как прежде вдвоем
в этом сумрачном зале,
пьем густой аромат
субтропических зерен.
За окном стынет сад.
Он как будто бы болен
октябрем. Молчалив,
на земь сбросивши платья,
он совсем не красив,
он уж хочет в объятья
усыпляющих вьюг,
беспросветных метелей –
утаить свой недуг.
Но зима еле-еле
редким утром дохнет
и торопится скрыться.
Тонкий утренний лед
так недолго искрится,
первых солнца лучей
отражая остатки.
От дыханья ночей
тонут в матовом лаке
поутру стекла рам.
Но едва лишь светает,
отдаются слезам,
и уже не скрывают
потускневший пейзаж
поздней осени кисти,
где, как милая блажь,
неопавшие листья.
1992
Арабески
Стыла осень, укутавши плечи
в палантин предрассветного неба.
Гасли звезды – небесные свечи,
занималось сияние Феба.
И к нему, лучезарному богу,
замерев в фиолетовой рани,
тополиная рать у дороги
протянула озябшие длани.
Тополя… Их ветвей арабески
на окрашенной в золото дали,
как внезапно ожившие фрески,
наступающий день рисовали.
1992
Уходящее лето
В день, когда городские сады
успокоятся, станут светлее,
разбросав золотые листы
по замерзшим аллеям,
когда в лужах узорной слюдой
первый лед засверкает на солнце,
и оденутся в иней седой
сохлых трав волоконца,
когда птицы, по небу кружась
черным пеплом, отправятся к югу,
мы утратим над временем власть,
только не друг над другом.
Поклянемся в душе сохранить
нам любовь подарившее лето,
и оно нам поможет любить
до скончания света!
1992
Тревога
Вагонной плакальщицей осень
тоску на сердце нагоняет.
Сухие листья ветер носит,
дождь слезы изредка роняет
на тротуары из асфальта,
на стекла в августовской пыли.
Бродячий пес протяжным альтом
завыл.
Бегут автомобили,
пугая редких пешеходов
клаксонов резкими гудками.
Дымы из логовищ заводов
простерлись хищными руками
над прозябающей природой,
над потускневшими домами.
И я живу одной заботой:
что будет с ней,
что