весь мир. Арнольд-Форстер168 даже сказал: «И напиши “Орландо”, только о своем путешествии».
30 июня, вторник.
Вчера Несса передала мне портрет Анжелики169.
Вчера унижение со стороны Этель достигло своего гнусного и нелепого апогея170.
1 июля, среда.
Сегодня с нами ужинали Мэри [Хатчинсон] и Томми171, после чего пришла Оттолин172.
Мы идем на концерт Исдейлов173 в три и т.д.
В качестве свадебного подарка мисс Мэри Эштон174 Джек175 перестал платить пособие не только мне, но также Нессе и Адриану176.
Наша прибыль с учетом издательства и моей работы обеспечила мне премию в размере £860.
А теперь мне нужно подняться наверх и отыскать сентиментальное и истеричное письмо Этель, чтобы для нее же подчеркнуть самые сентиментальные и истеричные места. Тьфу – как говорят герои Шекспира177. Джон Бейли178 умер в 67 лет (что заставляет меня хотеть – нет, это скорее из-за Джека, – прочесть «О любви» Стендаля179).
7 июля, вторник.
Как же хочется отдохнуть от этих бесконечных правок (работаю над интерлюдиями) и небрежно написать несколько предложений! А еще лучше ничего не писать; гулять по холмам и беззаботно отдаться во власть ветра, как чертополох. И хорошо бы развязать тугой узел, в который завязаны мои мозги, – это все из-за «Волн».
Такое вот у меня настроение в 12:30, во вторник 7 июля, прекрасный день, и я лишь напеваю в своей голове о том, как у нас все хорошо. Л. сейчас плывет на волне славы; странно, сколько сразу к нему внимания: приглашают выступить на радио, посетить Америку, вести еженедельную колонку в «New Statesman180». И я не завидую.
Однако я опасаюсь того, что зовется Жизнью (хотя это сильно озадачивает фройляйн Г181. Она изучает мои работы в Британском музее и не может понять, что такое жизнь, поэтому пишет мне.) Клайв вернулся и, как я сразу отметила, открыв дверь, настроен ко мне благосклонно. Например, он говорит: «Какие прелестные цветы!». Этель в свойственной ей манере раскаялась за свое письмо. То есть она пришла вчера, после почти двухнедельного перерыва, и объяснялась в течение минут двадцати, пытаясь оправдать себя. Она шесть раз подносила чашку к губам, но все время придумывала очередную фразу или отговорку и ставила чай обратно на стол. Ее рвение, искренность и жизненная сила, конечно, убедительны, хотя я рада, что твердо стояла на своем и не поддавалась. Я выкрикиваю в ее адрес ругательства, будто стреляю из пистолета. Пули отскакивают от ее крепкого старого тела с глухим звуком, как от плотной шкуры слона. Она пошатывается, приходит в себя, встает на дыбы и давит на меня своим брюшком. Я доминирую молчанием, которого она побаивается. В 18:45 Этель, наконец, уходит подавленная, как Пинки [кокер-спаниель Вулфов], по выражению Л., порывшаяся в мусорном