всех, кого будешь любить на этом свете. Они уйдут, а ты останешься».
Я принимал его совет близко к сердцу – по крайней мере, сначала, а потом мое сердце предало меня, как это обычно случается с сердцами.
Я все еще храню ее портрет, тот, который она дала мне, когда я последовал за монстрологом на Кровавый Остров. На счастье, сказала она тогда. Смотри на него, когда тебе будет одиноко. Портрет уже потрескался и выцвел, но за прошедшие годы я смотрел на него столько раз, что он запечатлен в моей памяти навеки. И теперь мне не нужно глядеть на нее, чтобы увидеть.
С того дня, когда она дала мне портрет, до вечера, когда я снова ее увидел, прошло три года. Вечность для шестнадцатилетних. И один миг для обитателя скованной вечным льдом Джудекки.
– Я принял решение: это мое последнее суаре перед конгрессом, – сказал тогда Уортроп, перекрикивая музыку. Оркестр был не очень – как всегда, – зато еды в изобилии, и она не только искушала (доктора, по крайней мере), но была абсолютно бесплатной. Уортроп, когда не работал, демонстрировал воистину чудовищный аппетит; он, как дикий зверь, способен был нажираться про запас, в предвидении тощих времен. В тот момент он как раз приканчивал блюдо устриц, топленое масло текло по его свежевыбритому (мною) подбородку.
Он подождал, пока я спрошу, почему, но, не дождавшись, продолжил:
– Полная комната танцующих ученых! Это было бы смешно, не будь это так грустно.
– А мне нравится, – сказал я. – Это единственный вечер в году, когда монстрологи моются по-настоящему.
– Ха! Что-то не заметно, чтобы тебе нравилось – сидишь в своем углу с таким видом, как будто только что лучшего друга потерял. – Кринолин порхнул над сверкающим паркетом, приоткрыв изящные ножки, которые быстро семенили, чтобы не быть отдавленными неуклюжими ногами танцующих ученых. – Однако прошу тебя – до десяти сорока держи свое настроение в узде. – И он сверился с карманными часами. Уортроп не срывал банк больше шестнадцати лет – то есть дольше, чем я жил на свете – и явно считал, что его время пришло. Ему так отчаянно хотелось победить, что, по-моему, он не остановился бы и перед мошенничеством. Сам инициировать бой он не мог – в таком случае его ждала дисквалификация – однако правила не запрещали его верному ученику и ассистенту нанести первый удар.
Люстра сверкала огнями. Серебро звенело о фарфор. Занавеси краснели, столбы длинных шей вставали из жестких крахмальных воротничков, по-лебединому изгибались над обнаженными плечами, спины и плечи золотились, букеты в хрустальных вазах источали ароматы, возможности и несбыточные обещания клубились в воздухе, точно волосы прекрасной женщины, стекающие на ее спину.
– С моим настроением все в порядке, – запротестовал я.
Но Уортроп и слышать ничего не хотел.
– Может, для кого-то ты и загадка, но я вижу тебя насквозь, мистер Генри! Ты заметил ее сразу, едва мы вошли, и с тех пор не сводишь с нее глаз.
Я посмотрел на него в упор и ответил:
– Это неправда.
Он пожал плечами.
– Как