встать смирно. Мы замерли, вытянулись. В тамбур вошёл седой офицер.
– Доброе утро, ребята, – мы ответили тихим нестройным хором, – кто хорошо знал Ниро́ Бокана?
В несколько человек подняло руки. Полицейский попросил их назваться и записал имена.
– У кого были конфликты с Ниро́? – он посмотрел на нас суровым взглядом.
– Ниро́ часто задирал Ро́мана, – хрипло ляпнул один из банды и показал на меня.
– Я Ро́ман, – ждать, пока меня выдернут из строя, не хотелось.
– Какие у тебя статьи, мальчик? – как-то снисходительно спросил полицейский.
– Бродяжничество и воровство.
Он сделал пометку в блокноте и снова внимательно на меня посмотрел. Я стоял в трусах, слегка дрожа от холода в тамбуре душевой, и понимал, откуда на лице сурового мужчины читается едва заметная жалость.
– Где ты был вчера ночью?
– В своей комнате, спал.
– Хорошо, – он сделал ещё пометку, – кто ещё конфликтовал с Ниро́?
Но с этим придурком не дрался разве что только я и совсем малышня. Через полчаса всех отпустили. Выдохнув, я прошлёпал по кафелю к лейке душа и сделал воду погорячее. Взгляд упал на вентиль. Я вздрогнул. На покрытой пятнами ржавчины ручке темнел жирный кровавый след. Но прошло всего мгновение и он исчез, как будто впитался в металл. Дурнота подкатила к горлу. Что-то щекотало во рту, словно я проглотил волос и никак не мог его выплюнуть. Меня скрутил кашель такой силы, что пришлось упасть на колени. Приступы стискивали грудь, оставляя совсем небольшой промежуток на вдох.
Я завалилсяна пол. Что-то кольнуло изнутри губы. Засунув пальцы в рот, я вытащил мокрое чёрное перо, слипшиеся от слюны. И меня вырвало. Царапая кафельные стенки душевой я исторгал из себя чёрные сгустки. Потом снова была темнота и холод. Нельзя сказать, что я потерял сознание. Когда сознание теряешь – нет ничего, ни мыслей, ни чувств. Ты как бы выключаешься, а потом снова включаешься. Но сейчас я не выключился, а находился словно бы во сне и был не один. Темнота смотрела на меня своими странными глазами. Я не видел, но чувствовал взгляд. И повсюду шорох, как будто вдалеке бьют крыльями по воздуху миллионы птиц.
Равномерный шелест нарастал, пока не начал оглушать Я закричал, но не услышал собственного крика. Уши запомнил грохот крыльев. Он стал таким громким, что исчез. Осталась только звенящая тишина, как будто мне дали по затылку. "Ты выпил из золотого кувшина," – прозвучало в этой пустоте, – "и принял меня". Что-то больно укололо в сгиб руки. Я дёрнулся, по глазам резанул свет. Чьи-то ладони упёрлись в плечи, перехватили локоть. Проморгавшись я увидел над собой суровое сосредоточенное лицо медбрата, который крепко прижимал меня к кушетке.
– Павле, отпусти, – голос нашего штатного врача действовал на всех одинаково: люди делали то, что она пожелает, – Ро́ман, ты слышишь меня?
Лицо Павле исчезло. Я посмотрел в бледно-зелёные глаза Минки Нерсе и кивнул.