года Иван без всяких предупреждений покинул Москву, прихватив с собой обоз, семью и самых доверенных людей, уже с пути отправив в Белокаменную официальную грамоту о «сходе с престола» – Думе, а позже – обращение к московским посадам, публично зачитанное ровно через месяц после отъезда.
Не стану злоупотреблять цитатами.
Вкратце же суть отречения заключалась в том, что царь «гнев свой положил на бояр… и на казначеев и на дьяков и на детей боярских… за измены и убытки Государству… И опалу свою на них положил за то, что они «людям многие убытки делали и казну Государеву растащили… И земли себе его Государьские разоимали, и друзьям своим и родне земли (те) раздавали… И о Государе и о его Государстве и о всем Православном Христианстве не хотя радети, и от недругов от Крымского и от Литовского и от Немец не хотя Крестьянство обороняти, наипаче же Крестьянам насилие чинити, и сами от службы учали удалятися, а за Православных Крестьян кровь проливать против бесермен и против Латын и Немец… не похотели; и в чем он, Государь, бояр своих и всех приказных людей, также служилых Князей и детей боярских похочет которых в их винах понаказати… и Архиепископы… сложася с боярами и дворянами… почали их покрывати; и Царь от великия жалости сердца, не хотя их многих изменных дел терпети, оставил свое Государство и поехал куда Бог наставит». Однако же, обращаясь отдельно к Москве, Иван подчеркивал, чтобы посадские люди «себе никоторого сомнения не держали, гневу и опалы на них никоторыя нет».
То есть впервые в истории, и не только России, царь, помазанный и венчаный, обращался напрямую к народу, прося его оказать поддержку или отказать в оной – чтобы все было четко и ясно. И Москва откликнулась. Пока в Кремле аристократия совещалась, склоняясь к тому, чтобы утвердить отречение, вокруг Митрополичьего двора собралась колоссальная, очень заинтересованная толпа, настроенная настолько агрессивно, что боярам пришлось принять посадских представителей. Которые и сообщили, что играть своими судьбами в кулуарах не позволят. Добавив, что Думе не верят, а верят государю, присягу ему «не складают» и намерены умолять, чтобы «Государство не оставлял и их на расхищение волкам не давал, наипаче лее от рук сильных избавлял; а кто будет лиходеем и изменником, они за тех не стоят и сами тех потребят».
То есть – иначе не объяснишь – предлагали, ежели нужно, прямую помощь.
В сущности, ничего иного и ждать не приходилось. Прелести «думного правления» Иванова детства Москва помнила слишком хорошо и повторять не хотела. Но и «лучшие люди» со своей стороны прекрасно помнили мятеж 1547 года и сознавали, чем может кончиться для них озверение посадов. В связи с чем разговоры об утверждении отречения как-то скисли, и в тот же день, 3 января, в Александровскую слободу направилась сперва делегация духовенства, затем лидеры Думы. А потом туда же двинулись и посланцы посада, причем во всем социальном спектре: «купцы и многие черные люди… града Москвы». И все для того, чтобы от лица Земли и Города юридически безупречно (решением Думы