развития, определяет связь нового и старого. Отрицание отрицания, то есть двойное отрицание, представляет собой сохранение некоторых свойств старого в новом…
– Ничего, – шепчет студент, – прорвёмся через отрицание отрицания, что-то ведь должно остаться. Не может не остаться, ведь это – диалектика.
А с кафедры продолжали звучать философские мысли, и студенту показалось, что он уже начинает что-то понимать в диалектике; показалось, что он сидит даже не здесь в большой аудитории, а где-то совсем в другом месте, а может быть, плывёт над облаками, всё дальше и дальше удаляясь от земли. И вот он в пустоте, где далёкие звёзды ещё не приблизились к нему и ему страшно оттого, что он может и не вернуться назад, и в то же время радостно оттого, что он летит всё дальше и дальше в неизведанное.
До него долетают слова профессора: «Господа на галёрке, вам это всё придётся сдавать», и он возвращается туда, где царят всего лишь законы диалектики.
Борьба
– Можно подумать, что все знают, что такое диалектика? А как же – это так просто! Мир меняется, изменяется всё, что может измениться, даже то, что кажется незыблемым. А раз такое дело, то должны быть хоть какие-нибудь законы, по которым это всё творится и делается. Детально знать их необязательно, некоторые так и делают – мало ли законов напридумывали. Что ж получается: если их не знать, то и жить невозможно? Так, что ли? – Сильно облысевший мужчина вопросительно взглянул на собеседника, прищурился, словно ожидал немедленного ответа от своего визави, и, сделав паузу не менее полуминуты, продолжил: – Можно и не знать. Ни к чему это знание. Что оно даёт практически? Да ровным счётом ничего. Вот хотя бы возьмите это. – Он потеребил бородку и, усмехнувшись, продолжил: – Вот возьмите хотя бы это – борьбу противоположностей. На кой она нужна простому человеку, которому подавай простые истины, которому, батенька, надо объяснить коротко и ясно: жизнь полосатая, будет и чёрное, и белое, а то и серо-буро-малиновое, но это уже, пожалуй, лишнее. А борьба противоположностей рядом с ним проистекает, его затрагивает, а он без подсказки не видит её – она ему ни к чему. Даже вредна, я бы сказал.
Облысевший замолк и, кажется, крепко о чём-то задумался. Утреннее солнце только что поднялось над горами. Лёгкий ветерок лениво покачивал прозрачную штору открытой веранды. Солнечные лучи ещё не освещали её – они скользили по тихой поверхности воды, уходящей от песчаной отмели прямо к горизонту, где полоса, отделяющая океан от неба, была чётко видна.
– Редкое зрелище, – проворчал собеседник, пристально вглядываясь в горизонт. – Гладкая вода, как в озере, – добавил он, отпивая мелкими глотками чистую воду из хрустального бокала.
– Вы полагаете, что эдакой гладкости не должно быть? – ответил ему облысевший мужчина, возрастом глубоко за пятьдесят лет.
– А вы что же, против? – произнёс собеседник, оправил редкую бородёнку и представился: – Бывший революционер, а ныне пенсионер по имени Фэд.
– Ах, вот как! – обрадовался