утраты как-то потихонечку притуплялась, и поначалу это казалось ВИ чуть не святотатством, но он быстро понял: жить дальше надо не потому, что хочется или не хочется. Просто, увидев на похоронах жены опрокинутое в никуда лицо дочери и прыгающие губы зятя, ВИ вдруг осознал: дать горю завладеть собой он теперь точно не имеет права, потому что спасать его больше некому; что он, едва выживший среди несчастий, конечно же, не сможет занять место тех двоих, которые уже больше никого не спасут и никому не помогут, – но, в память о них, он обязан сохранить остатки уважения к себе и чувство собственного достоинства.
…Как будто бы те, ушедшие, установили некую высшую, несоизмеримую ни с какой эгоистической слабостью, планку ухода из мира живых.
Дни его стали наполняться неожиданными вещами. Солнечное утро внезапно рассекал тугой парус ветра, а за ним возникали, как прилив, тучи мух и комаров. И всё это кусалось нестерпимо, с каким-то тупым упорством… Он потом узнал, что такое бывает перед грозой, и она действительно не замедляла появиться, наползала с юго-запада – полнотелая, созревшая. Сначала гроза долго бродила где-то за Внучкиным, и глухо ворчала, как собака из-за забора. Но забор вдруг как-то неожиданно кончился, и гроза вываливалась на Федорино поле и врывалась на участок. Было страшно смотреть, как порывы ветра раздают оплеухи лилиям, возят мордой по земле ромашки и топчут иссоп. ВИ сидел на застекленной веранде и слушал, как по крыше дробной скороговоркой лупит дождь. Погода стояла жаркая, и дождь из облачных подушек шел только что не горячий – как будто там, наверху, промывают перепревший рис; под густыми кронами кустов и дерев метались какие-то оголтелые бабочки с комарами, а где-то внутри дождя, почти что в траве, разливалась неугомонная птаха.
…А потом, когда гроза увалила по Боровому шоссе грохотать в Москву, ВИ увидел, как купается щегол: он влетел в иву, растущую возле летней мойки, огляделся деловито, проскакал в самую гущину и мокредь, и там начал встряхиваться. Как собака: фр-р-р! – и на него обрушивался алмазный душ; фр-р-р! – и ещё, и ещё… А потом щегла позвал приятель, – или приятельница? – и он улетел со счастливым чибириканьем.
Может, он наводил марафет перед романтическим свиданием?..
В июле, как будто ему, ВИ, в утешение, среди сныти и осота вдруг расцвели пионы и синеголовник, и вымахнул откуда-то из нескошенной травы борец, статью и неприхотливостью похожий сразу и на Александра Македонского, и на его боевого коня, – в лиловости своей, иссиня-фиолетовой, он сочетал и блеск шелка, и глубину бархата, весь в стиле модерн: такой темно-зеленый, что аж синий, такой густо-синий, что аж изумрудный… Фланелевые бабочки-шоколадницы присаживались на тяжкие колосья соцветий, и застывали в истоме.
ВИ, любуясь, решил: на следующий год, если будет жив, обязательно расчистит с дочерью клумбы…
Но эти маленькие радости помогали не всегда.
Как-то ночью отключили электричество. Дело обычное,