Барченков далече ли отсюда?
– Не-е, не больно. По реке ежели, то скоро. Иди за нами по огню. Слезай.
– Тут не спуститься. Крута круча. Насмерть упадешь. Где бы пройтить-то?
Огонь сильно разгорелся, и мы пошли краем обрыва. Река освещалась далеко. Обрыв был отлогий, и мы быстро спустились по песку его.
Старик-рыбак посмотрел на нас и сказал:
– Охотники. Ишь, уток что. А мы-то слышим, за бугром кто-то орет в ночь такую. Вы дальние, знать?
– Да, – говорю я. – Вот приятель из Москвы. Герасим из Букова. А я из Охотина.
– Да ты Коровин, знать?
– Да.
– Ты забыл, а я с тобой чай пил у Барана. Помнишь? Ты тоже заплутался тады.
– Как же! – вспомнил я. – Рассказывали про барыню без головы, что казалась в доме.
– Во-во. Помнишь, сердце шито?
– Как же!
– Баран жив. Лося опять засолил. Солонина, значит, будет. Горазд по лосям-то Баран. Стрелок. Не упустит. Ну, по бережку-то на огонь за нами идите. А то темь какая. Трогай.
И челн отошел от берега. Мы шли за ним сзади. Поворачивая изгибами реки, старик ловко ударял острогой и отряхал в челн рыбу.
– Приехали! – крикнул он наконец.
Показался деревянный, без перил, мост. На берегу, у большого соснового леса, светился дом, стали видны и ворота с забором лесничего.
Когда мы подошли к нему, залаяла собака. В доме было темно. Герасим постучал в край окна. Долго ждали. Отворилось окно, и молодая девушка спросила:
– Чего надо?
– Охотники, пустите, – ответили мы.
Долго ждали. Слышались шаги. Отворилась калитка. Молодой лесничий, с фонарем в руках, сказал, показывая дорогу:
– Пожалуйста, не оступитесь. Эдакая темь.
Большой дом лесника. Чисто. Обе молодые женщины поздоровались с нами, забегали, хлопочут в сенях, ставят самовар.
– Рад гостям, – сказал лесничий, расстилая скатерть на столе, и взял уток: – На двор вынесу – на холодок. Повешу там, а то в доме тепло.
– Простите, хорошо бы уток пожарить, – сказал Павел Сучков. – Я сам приготовлю.
На стол ставят чашки, варенье, грибы, огурцы.
– Уху сварим, – говорят женщины.
– Десять часов, ужин сготовим.
– Мы-то рано спать ложимся, – сказал лесничий. – Скучно. Лес и лес. Дорога проселочная. Редко кто заглянет, и то по делу. Глухое место. Рад я гостям-охотникам.
Затопили печь в соседней комнате. Лесничий из шкафа достал настойку, поставил рюмки; Павел Александрович налил коньяк в графин и сказал:
– Глушь, глушь. А каково. Жизнь какова, праздник Покрова. Чего еще!!!
– Спасибо дедушке-рыбаку, – сказал Герасим. – А то до утра бы во тьме сидели. А ночь-то, прямо египетская. Шагу не ступишь. Хорошо, дождя не было. А то бы…
Весело в печке трещали дрова. Что-то настоящее, живая жизнь. В этой скатерти, хлебе, грибах, огурцах, в жареных утках и в темной ночи как-то всё вместе соединено, так просто и так хорошо душе.
– Эх, гляди, какой праздник вышел. Уха-то, налим! – радовался Герасим.
Слышу,