что́ люди искусства знают о реальном мире, – и у меня возникло чувство, что он вроде шутит, а вроде как и нет. Разгорячившись, я произнесла напыщенную речь о том, что искусство как раз таки больше про реальный мир, чем банковское дело, – и это изрядно его развеселило. Он еще не раз прошелся на этот счет, и, даже когда ему наскучило надо мной подтрунивать, я весь вечер ощущала привкус его издевок, который забивал все остальное, словно избыток соли в каком-нибудь блюде. В другой раз я мимоходом упомянула, что, когда училась в школе, хотела переспать с учителем – не с кем-то конкретным, а вообще, такая у меня была идея, – и он, посмотрев на меня так, будто я призналась, что трахнула его маму, сказал: «Какая мерзость», – и я убежала в туалет и там расплакалась. Потом умылась, поправила макияж, и, когда вернулась за столик, он был галантен и делал вид, что ничего не заметил. Вроде бы ерунда, но из-за этой ерунды я все отчаяннее старалась заслужить его одобрение, в душе росло чувство, что я не в состоянии ему соответствовать, и я все думала: ах, если бы… Но в следующий раз он снова вел себя как обычно, и я не могла взять в толк, что на меня нашло, – может, я сама себя накрутила, сама все придумала. Люди – они как оптические иллюзии. Если привык воспринимать их определенным образом, уже трудно посмотреть под другим углом.
Заведения, в которые мы ходили, были дорогими, настолько дорогими, что мне становилось дурно от одного взгляда на меню, – но платил всегда он. Причем делал это очень деликатно, когда я отлучалась в туалет, – их так учат в школах-пансионах, уверяла Лори. Я снова и снова повторяла: «В следующий раз плачу я», и он отвечал: «Конечно, как скажешь», но в следующий раз все повторялось. Мы оба понимали, что у меня все равно нет таких денег, и вскоре я умолкла.
Иногда бывало, что кто-то из нас заканчивал совсем поздно, и тогда я шла прямо к нему домой. Эти вечера нравились мне больше всего. Я полюбила его квартиру. Там мы были оторваны от всего мира, и ничто не могло нарушить наше уединение, ничто не могло нас потревожить. За стеклом молча двигались крошечные человечки, крошечные машинки – словно на экране телевизора, и я могла бесконечно смотреть на них. Мне нравились толстые полотенца одного и того же кремового цвета. Его огромная кровать. На кухне всегда ждала своего часа бутылка вина. Это были бесконечные уютные вечера, когда все возможно, все просто, никакой спешки, никаких сложностей и проблем. Здесь он был со мной ласковее, чем в ресторанах, как-то спокойнее, уже не старался меня развлекать. Он хотел узнать обо мне все. Задавал вопросы и внимательно слушал ответы, и мне казалось, что, когда мы лежим в постели, я могу поделиться с ним чем угодно. Словно в моем распоряжении все слова мира и они никогда не иссякнут.
Я рассказывала ему, как еще подростком начала учиться пению. Руководитель школьного хора решил, что у меня талант, и нашел преподавателя вокала, а тот сказал, что с таким голосом можно и в оперу, если заниматься всерьез. Как же меня манила эта неизвестная жизнь, в которой я ничего не понимала. Мне казалось, что искусство – это бесконечная свобода, рассказывала я ему, спасение