о живописным улочкам. Вы обязательно почувствовали бы аромат свежеиспеченного хлеба и резкий запах немецкого табака, исследуя закоулки в самом сердце города. А в одном из переулков, скажем, в Хабергассе, вы могли бы заметить заурядную простушку в сером ситцевом платье и белом переднике.
Возможно, вы бы и внимания-то не обратили на эту обыкновенную скромницу, прошли мимо, и никакая мысль не посетила бы вас, и ничто внутри не шевельнулось. И правильно, сколько таких самых что ни на есть обыкновенных девиц можно отыскать, обойдя всю Германию, да и в провинциальном Кройссене их – пруд пруди! Однако если бы вы все же заговорили с этой скромницей, скажем, поинтересовались, как у нее дела, то она бы с удовольствием рассказала вам последние слухи, а то и измучила бы вас окончательно подробнейшей историей своей нелегкой жизни.
Но та простушка, которую я встретил давным-давно в Хабергассе, не была особо разговорчивой. Понурая, если не потерянная, она прислонилась к крыльцу своего небольшого фахверкового домика с широкой верандой, непонимающим взглядом рассматривающая прохожих. Бледное ее лицо удивляло своей пустотой, и, пока я задавал свой вопрос (не помню, какой точно; что-то наподобие: «Не подскажите ли, как мне выйти к рынку?»), она молчала так, как не молчал никто и никогда. Это было какое-то абсолютное, «тотальное» молчание, она точно оцепенела: не дышала, не слышала и не видела ничего, что происходило вокруг. А затем она густо покраснела и убежала в дом. Я долго смотрел ей вслед, а после не поленился расспросить ее соседей, что же это за пугливая дикарка повстречалась мне посередь Хабергассе в самом начале осени 1882 года.
Ее звали Фридой, и она была портнихой. Ее соседкам было сложно сказать о ней что-нибудь еще: просто потому, что Фрида не представляла собой ничего особого, да и вообще ничего собой не представляла, если говорить совсем уж честно. Однако меня почему-то заинтересовала эта портниха, и последующие несколько дней, пока я находился в Кройссене, я не раз пытался познакомиться с Фридой поближе. И каждый раз она изрядно молчала, прежде чем убежать или же выдавить из себя пару слов, смущаясь и краснея.
Не буду рассказывать, чего мне стоило узнать, что же мучило эту портниху из Кройссена. Истина начала открываться мне лишь через много лет моих изысканий, в 1912 году: как ни странно, о простушке из Хабергассе мне поведали в Копенгагене, в одном из самых его злачных трактиров. Рассказчик был действительно на высоте: вероятно, он добавил к этой истории многое от себя, то, чего не было и быть не могло, однако рассказ получился на славу. История портнихи из Кройссена показалась мне такой удивительной и необычной и, в то же время, напоминала все те истории, что я слышал раньше в своих путешествиях. В ту же ночь я переложил этот чудесный рассказ на бумагу, и к тому времени реальная история уже окончательно потерялась, запутавшись в кляксах моих чернил.
Одно я знаю точно: Фрида родилась в Кройссене в 1857 году. Об этом мне поведал ее отец: с ним, седым от горя, меня свела судьба спустя почти шесть десятилетий, уже в 1915 году, после смерти Фриды. Он был стар и абсолютно одинок, однако все еще работал хирургом и проводил операции, не смотря на свой преклонный возраст. Мы встретились в мюнхенском госпитале, и он без устали говорил о своей дочери, вспоминал ее детские годы. Каждый раз, когда он произносил ее имя, он на секунду закрывал глаза, точно ярчайший свет слепил его, и голос его дрожал. Однако он держался, и лишь в тот момент, когда мы прощались, по его щекам покатились слезы.
Собственно, потому я и уверен в том, что детство Фриды прошло в Кройссене, в этом тихом городке на севере Баварии. Она родилась в том самом доме с широкой верандой в Хабергассе, ее мать умерла при родах. Когда же Фриде исполнилось пятнадцать, она осталась в Кройссене одна: ее отцу предложили работу в Мюнхене, и он уехал в баварскую столицу.
Должно быть, вас интересует детство Фриды: эти пятнадцать лет, проведенные рядом с любящим отцом, беззаботное и бесконечно счастливое время. Но стоит ли рассказывать о той Фриде, беззаботной и счастливой? Ведь тогда в Хабергассе я встретил совсем другую Фриду, разбитую, опустошенную горем, и именно такой она запомнилась мне. Это молчание, эта пустота в каждой черте лица: надо думать, она раскаивалась, что пятнадцатилетней девочкой отказалась ехать с отцом, кляла себя за то, что не смогла тогда побороть в себе этот детский каприз. Испугалась ли она в ту пору большого Мюнхена или же пыталась остановить отца таким образом? Боюсь, этого нам не узнать никогда.
Так или иначе, Фрида была до корней волос скромна, и это отличало ее от всех прочих простушек из Хабергассе, да и от самого приторно-пошлого Хабергассе. Точно гнилой грецкий орех, все или почти все скромницы кажутся нам девственно-чистыми и лишенными всякого греха, пока мы не избавимся от этой милой и до безобразия лживой скорлупы. Какими похотливыми помыслами набита такая вот заурядная простушка: она мечтает менять кавалеров, точно элитная парижская проститутка, или же вертеть своим любовником, подобно заправской содержанке. Такие тихони в мечтах рисуют себя величественными львицами, роскошными фрау, однако Фрида была чрезвычайно далека от похотливого зуда девственниц-простушек и приторной