окончательного разложения.
Она доверила меня тете Эльзе, обняла и уехала. «Мам, дай ему время». Я влился в нечто неосязаемое. Была теплая осень с уютными закатами, муторошной рябью невысказанных чувств. Запах вечера, ударяющий в нос, когда я выходил на веранду. До поздней ночи мы с тетей Эльзой сидели в тишине за маленьким деревянным столом, она неспешно загружала в чайник фруктовый ройбуш, каркаде и лакричник, заливала их кипятком, засекала семь минут. Потом мы пили это настой из кружек с потрескавшейся золотистой каймой, учились улыбаться пасмурному небу через печаль.
Тетя Эльза лечила молчанием. Таким наполненным молчанием, когда суть не в словах, а в присутствии рядом.
– Многоточие – это ведь приближающийся конец?
– Совсем нет, сынок.
– Но в нем большая доля сомнений…
– Неопределенности. А даже в самой туманной неопределенности есть надежда. Я не такая уж большая оптимистка, но я верю в то, что люди сильнее обстоятельств.
Полночи после этого разговора я не спал. Искал ее в воспоминаниях, прислушиваясь к абсолютной тишине за окном. Я думал, смогу ли дальше жить наедине с утраченным, не ища своего отражения в других глазах? Смогу ли я вынести самого себя, развернуть в себе продолжение?
А днем мы вместе нарезали немытые яблоки для вина, дышали бризом прохладного моря, который заигрывал на столе с яблочными косточками. «Тщательно вырезай сердцевину, иначе вино будет горчить. Нам еще гвоздику надо перебрать, подсушить. Яблочное вино без нее – как компот без сахара». В перерывах тетя Эльза зачитывала мне афоризмы Жюля Ренара, научившего ее улыбаться несправедливым законам жизни. «Если бы строили дом счастья, самую большую комнату пришлось бы отвести под зал ожидания… Когда-то благодаря этим словам я закрыла двери, которые долго держала открытыми. Глупой была, растрачивала себя в ожидании того, кто никогда не пришел бы. Женщин хлебом не корми, а дай поиграть в романтическую героиню. Нельзя дорожить чем-то и думать, что оно не изменится. У всего есть свой срок годности. Да и, в конце концов, нет ничего честнее одиночества».
Я вернулся в город другим. Не произошло еще полного исцеления, не отпустил все и сразу, не подал заявку на новую жизнь. Мне не стало хорошо, но точно полегчало. Я возвращался туда, где потерял ее, с осознанием, что пора учиться жить дальше. Без того, что было и чего больше не будет. Не знаю, получается ли у меня, но порой кажется, что вся моя дневная активность не имеет ровным счетом никакого смысла. Все действия не привязаны к причинам и результатам. Ибо «почему» и «зачем» бессмысленны.
20
Она молчит. Водопад иссяк. Еще каких-то несколько недель назад он сливался с жизнью в бурный поток, стремительно бегущий куда-то на юг, ближе к свету. Теперь – ничего. Где привычный шум? Вместо него тишина.
Она вспоминает о Гураме. «Когда у него случалось затяжное плохое настроение, он просто уходил в горы. Недели на две. А когда возвращался, то они целый год